Квирит - Alexander Agassiz

когда я рассказывал, но я точно знал и знаю, что это был тот бог. Тот бог- извращенец и подонок, которому место на дне океана. После суда над ним я бы лично порубил его на множество кусков и разбрасал бы их в самых дальные углы всей планеты. А чтобы он никогда не забыл меня я бы вкусил и выпил столько часнока и алкоголя, чтобы вонь его обосанной бороды погубила рыбу и всю живность в округе, а свет солнца под толщей грязной воды бы ему загорожали плавающие трупы в окружении чёрных волн и солёной пены. Эта мёртвая часть океана стала бы для него персональным аидом и наказанием за всё зло и служила бы маяком кораблям в какой нибудь самой мрачной точке планеты. Со мной он общаться и видеться ссыт, а к братцу уже несколько раз ходил, как оказалось. Никаких сказаний о его гибели или кончине богов нет. Поэтому я и говорю открыто о борьбе! Ещё при жизни я всё не умолкал об этом…

Голос его поднимался так громко и становился настолько эмоциональным, что даже птицы на дальных деревьях крикливо улететали. Гнев его был волнообразным. Словно он разгорался, остывал, а затем полыхал вновь вспомнив о чём то новом:

— А люди, которые не знают, что им делать должны иметь поводыря и пастуха. Правильно, братец? Тебе же хорошо, когда есть Капаней, решаюший любые задачи?

Скелет кивал и тихо говорил:

— Да

— Ну вот! Пусть у каждого такого слюнтяя будет кто то, кто в силу своего внутреннего огня сможет направить потенциал тюфяка в правильное русло! А в битве с Зевсом это дополнительные руки. А при жизни мы с ним такие сумасшедшие грабежи совершали, ух! Эта же жизнь и научила меня, что менять мир можно только силой и хитростью. А для большей эффективности, одних стоит разделить на послушных, а других на ведущих.

Фавст слушал его голос и не находил себе место. То и дело почёсывал щетину, поправлял венок и прикладывал к лицу руку.

— Ох…Но ты никогда не замечал, что ты сам напоминаешь Юпи…Зевса? Гордишься грабежом и силой?

— Как ты можешь сравнивать меня и ту мразь?! Я не насиловал и не похищал людей по собственной развращённой прихоти. Ни разу. А сколько раз тот озабоченный это делал? — лицо его сменилось с улыбки и переглядок со скелетом на оскал, с трясущейся головой и дёргающимся глазом — Вот Герострат в силу своей ненависти сжёг храм и оставил своё имя в веках! Хотя вместо уничтожения храма можно было создать палестру, в которой бы тренировались воины, готовые выступить бротив божества. Такие люди, способные на поступки, могли бы быть невероятно полезны в моей армии!

— Ты прав, это непростительный поступок, но разве боги только дурное намереваются делать? К тому же в большинстве своём люди ни разу за всю жизнь не соприкосаются с истинно божественным. Так ли сильно влияют они на наши жизни? А на счёт храма…то по мне лучше остаться забытым навечно, чем стать дурным примером.

— Как же меня трясёт от тех, кто просто сидит на месте и мириться. Я отчётливо вижу, что Зевс и другие боги на своих местах лишь потому, что у них есть храмы и имена их у всех на слуху даже сейчас. Если они не желают лечить родителей, но жаждут оттрахать сестру человеческую, то в Тартаре им место! Слишком долго кто то заседелся на своих местах, играя людьми в фигуры на столе… Если мученик на кресте сможет дать отпор олимпийцам и Зевсу, то я даже буду рад поддержать его и его последователей.

Капаней продолжал что то говорить, а Фавст печально выдохнул и думал: “С одной стороны Капаней попал в ситуацию, где казалось бы стоит принять случившееся и проработать свою боль и переживания. Он же ничего не может поделать с тем, что сестры уже не вернуть. А эти воспоминания гноятся как рана без ухода. Остаётся только работать над собственным благополучием. Менять собственное отношение к вещам…ну или воевать с ними. Но получиться ли у него победить бога? А с другой стороны он ведь искренне верит в то, то сможет рано или поздно наказать громовержца. Возможно именно эта одержимость даёт ему сил двигаться. А лишись её, Капаней может сломаться и словно остаться в океане без ориентиров и корабля. И как ему быть? Он попал в замкнутый круг, где задуматься и поменять свои мысли он просто не в силах. Во всяком случае самостоятельно. А любую помощь из вне он может и не принять вовсе. Я не знаю, что случится, если ему удасться добиться возмездия, но скорее всего он просто будет пытаться это сделать не смотря ни на что, пока не раствориться на маленькие невидимые части. Каждый провал будет разогревать его ещё больше и больше. Со временем его чувство превосходства и мести так разростутся, что затмят любую жертву и мне страшно представить, что может случиться с человечеством, если такая душа вдруг станет божеством…Даже без Зевса он будет искать тех, кто виноват, по его мнению.”

Позже всё затихло и усевшись вновь на землю, пылающий человек продолжил историю из другого мира:

— В нетуристической части аида, дальше от склонов, на плоском плато, я увидел другой сад, его размеры были меньше, но обвивающие колонны растения, ярко фиолетовые цветы и красные фрукты сильно отличались от всего, что я встречал в подземном мире. Это место выделялась особенной красотой и яркостью на фоне общей бесцветности. Деревья там пышные и богатые. Ореолы гранат, груш и яблок, свежих инжиров блистали сочным цветом. В этом саду никого не было, но он не выглядел заброшеным. За небольшим зданием из кирпича с простыми, без всяких украшений колонн, стояла огромная треугольная будка, размером с колосса, в которой было навалено очень много ячменных пироженных. Они были до потолка. В далеке, через пустыню серости, сквозь туманную дымку проникало фиолетовое свечение высоких гор. Нигде в аиде я не видел подобного. От небольшого сада шло несколько аллей, но одна из них особенно выделялась своей неухоженностью и редким освещенем от растительности. По пути, аллея плавно превращалась из дороги с несколькими цветами и деревьями в подобие мрачной клоаки и канализации с высокими арочными пролётами без крыши и затапливалась по щиколодку холодной водой. В этой части аида свет от камней неба был очень тусклым и едва я мог видеть свои руки и тело без помощи ярких деревьев.