Лиловые люпины - Нона Менделевна Слепакова

этого в-варева может подняться и п-повыше и на вас повиснет обвинение в п-профессиональном уп-пущении! Начало декабря, а заварилось в апреле! Да вас еще до каникул д-должно было н-насторожить наличие каких-то т-тайных группировок. Это же, м-милочка, ЧП!

— ОДЧП, — робко поправила Тома.

Тогда Наталья Александровна Зубова, до сих пор молча слушавшая, блеснув стеклами пенсне, откинула на спинку кресла голову, благородно залитую серебряной гладью прически с круглым штурвальчиком уложенных сзади кос, из которых черными рукояточками торчали шпильки, и внезапно рассмеялась:

— О ДА, ЧП!.. ХМ!.. МОЖЕТ БЫТЬ, ЭТО И ЕСТЬ ДОЛГОЖДАННАЯ РАСШИФРОВКА?

Пожарник полыхает

О подслушанном в высших сферах разговоре никто, кроме, разумеется, Инки Иванкович, не узнал. А незадолго до Нового года Тома на своем уроке порекомендовала Наташке Орлянской провести очередное комсомольское собрание, или, как грубовато, но экономично сокращали в 9–I, «комсобрание». По Томиным словам, назрели многие существенные вопросы, да и Орлянке пора было отчитаться в комсомольской работе за полугодие.

В комсомол весь класс вступил, как полагалось, когда нашим девам стукнуло по четырнадцать, стало быть в 7–I. «Весь класс», конечно, сильно сказано, это — «мы пахали». Я, например, даже заявления не подавала, считая дело безнадежным по многим причинам, в частности потому, что в четверти у меня было три трешки, а с таким количеством трешек в те времена в ВЛКСМ не принимали. Не вступил вместе со мною и весь прочий «балласт класса» — закоренелые и отпетые двоечницы Клавка Блинова, Верка Жижикова и Галка Повторёнок — эта, по слухам, была еще и крещеная, даже, кажется, ходила с матерью в церковь!..

Вступившие некоторое время заносились перед «балластом» значками, билетами и комсобраниями, хотя последними-то гордиться уж никак не приходилось: они были принудительно открытыми и на них полагалось «в обязательном порядке приглашать», то есть загонять силком, и всех некомсомолок, дабы мы знали, чем занимаются настоящие люди, завидовали бы и старались исправиться. Но там не оказалось решительно ничего такого, ради чего стоило бы исправляться. Насильственно «приглашаемая», я быстро поняла, что никакой этой романтики гудящего МОЕГО трудовых подвигов, бьющего в честно открытое лицо ветра странствий или вдохновенной жертвенности пылающего сердца Данко там нет, а есть все та же, по пионерским и классным собраниям отлично знакомая, нудная болтология об успеваемости и дисциплине, а порой — въедливое и ругательное обсуждение отдельных проступков, о которых и так уже все знали. Поэтому, если у меня в следующих четвертях случалась всего одна тройка в табеле и Орлянка советовала мне подать заявление, я отказывалась от сомнительной чести быть как все они. Нудятину я получала и без всяких заявлений, значков и билетов.

Специального помещения для комсобраний не выделялось, и они по старой памяти происходили в Пионерской комнате, где всегда малость пахло затхолью: это все-таки разлагались понемногу бесчисленные гербарии, коллекции насекомых, ракушек, крабовых скорлупок и других познавательных останков природы, собранных в свое время нами и теми, кто уже окончил школу. Над длинным председательским столом, горизонтальным по отношению к двери, висела яркая, завлекательно отлакированная карта великих строек коммунизма, намеченных в нашей стране; степи и лесостепи, пустыни и полупустыни на ней были по линейке разграфлены аккуратнейшими кудрявыми полосами лесонасаждений, обязанных задерживать МОЮ и препятствовать выветриванию чернозема. Страна выглядела совершенно ровной, плоской и беспрепятственно удобной для этого сулящего изобилие чертежа полезащитных лесов и синих, идеально прямых перемычек каналов. В шкафах по обе стороны карты тискались пожелтевшие макеты всего на свете— от древнеегипетского колодца до здания университета на Ленинских горах в Москве. Многие вечера кропотливой, упрямой, ревнивой возни и клянченья того-сего у раздраженных домашних словно топорщились из их уже осыпавшейся бумажно-лучиночной мелкотинки. За правым шкафом стояло красное плюшевое знамя дружины, редко выносившееся и потому настолько пропитавшееся пылью, что, давно утеряв свой боевой цвет, оно казалось сероватым, унылым ворсистым коконом. Возле него на полочке покоились дружинный барабан с облезлыми палочками и горн, из глотки которого всегда торчала скомканная конфетная обертка.

На табуне желтых официальных стульев с черными дерматиновыми вставками на спинках и сиденьях уже сидели все они, когда «балласт», и меня в том числе, загнала в Пионерскую староста Валя Изотова. Я, как всегда, села у дверей, чтобы первой сорваться домой после комсобрания, и оттуда со скукой наблюдала недостижимую жизнь «настоящих людей». За председательским столом сидела, как комсорг, одна только Наташка-Орлянка, по обыкновению в такие минуты ужасно смущенная полной невозможностью быть незаметной. На стуле поодаль от стола, но все же отдельно от массы, подчеркивая своей позицией, что здесь наши, самоуправляемые дела и она всего лишь почетный гость, восседала Тома. Наташка встала и, потупясь, пробубнила:

— Комсомольское собрание объявляю открытым. На повестке дня — два вопроса. Пункт первый. Успеваемость и дисциплина за первое полугодие в свете комсомольской работы и личной ответственности комсорга. Пункт второй. — Наташка растерянно огляделась, очевидно сама еще не зная, в чем будет состоять пункт второй. — Сообщение необычайной важности и секретности, имеющее большое воспитательное значение.

9-1 зашевелился на стульях, завозил по коленям портфелями. Усталость и скуку — еще целый час после уроков! — как рукой сняло: волшебное слово «секретность» произвело свое действие. Класс с терпеливым выжиданием слушал, как неуклонно повышалась его успеваемость и укреплялась дисциплина в первом полугодии, сколько хлопот пришлось принять комсактиву и лично ответственной Орлянке, всемерно поджигая души отстающих комсомолок и закостенелого «балласта» МОИМ продуманной комсработы. Все знали, что никакой работы Наташка на самом деле не ведет, а кое-кому дает списать, кое-кому же, кто попросит, мягко и терпеливо объясняет непонятое, но в классе любили Наташку и не сомневались: она не врет и не хвастается, а просто комсоргу положено так докладывать, выдавая обычную школьную жизнь за некую особую «активную работу», — на то она и комсорг. Так, Наташка назвала всех, кто совершенно независимо от этой работы исправил двойки в четверти, и всех, кто хоть ненадолго, как я например, повысил отметки по отдельным предметам. Затем Орлянка перечислила тех, кто их подтягивал и «поджигал», то есть объяснял или позволял у себя сдувать, и они тут же скромно уткнули подбородки в номерки, блестевшие на лямках передников. В этот момент я заметила, что Пожар передала Орлянке записку.

— По пункту второму, — объявила Наташка и прочла по записке: — О раскрытии тайны ОДЧП сообщение сделает Ирина Пожарова.

9-1 буквально подскочил на стульях: что за штуки? Что может знать об этой неразрешимой тайне новенькая, пусть уже и ставшая своей, но еще и двух месяцев не проучившаяся с