Лиловые люпины - Нона Менделевна Слепакова

Наташка встретила Пожар приветливо — сразу раскрыла оранжевую бутербродницу, угощая новую соседку конфетой, и та успела ее взять до Томиного крика: «Вэа ви ар, гёлз, ин зе клэсс-ум ор эт зе динэ?!» Тогда, как бы с тихой совестливостью соглашаясь, что и правда, не за обедом, а в классе, Наташка мягко убрала бутербродницу в парту. Она все делала плавно и мягко, словно стараясь казаться как можно незаметнее, и, будучи довольно неуклюжей, развалистой толстухой, даже на физре держалась так исполнительно и собранно, что ей редко доставалось от Луизы Карловны. Орлянка и Пожар сели чинно и прямо, внимая Томе, посасывая незримо конфеты и не глядя на меня, вновь оставшуюся в одиночестве на своей подконтрольной парте.

Пожар поразительно быстро для новенькой стала в классе своей: выучила словечки, прозвища, усвоила общие симпатии и антипатии к учителям, поняла, на какие группы распадается 9–I и как они друг с другом ладят, побывала на всех маршрутах послешкольных провожаний и на всех местах длительных разговорных простаиваний перед тем, как разойтись. Но она еще долго оставалась просто «Пожаром» — ДО САМОГО ПУБЛИЧНОГО РАЗОБЛАЧЕНИЯ ОДЧП.

ОДЧП

Записки с этими буквами залетали по классу еще весной прошлого года, когда мы кончали 8–I, примерно в апреле. Чаще всего буквы ОДЧП включались в непонятные и влекущие фразы: «Коллоквиум ОДЧП! Сбор в 14.30 у третьего барбарисового куста от уборной», а порой увенчивались загадочным рисованным гербом — поверх черной полумаски три перекрещенные флейты, или там свирели, кто их знает.

ОДЧП было тайным обществом, впрочем не таким уж тайным. 9–I хорошо знал составляющую его четверку: старосту Валю Изотову, Таню Дрот, Лорку Бываеву и Лену Румянцеву. Давно замечали, что они держатся вместе, провожаются после школы, бывают друг у друга дома. Представляли даже, где происходят их «сборы» — в Зеленинском садике, на аллейке барбарисовых кустов с кислыми, красными под осень листьями, что выводит к желтому домику общественной уборной, которая останется единственной памятью о садике, когда через сорок лет его погребет под собой станция метро. Догадывались, что каждая из четверки — носительница одной какой-нибудь буквы, потому как географичка Раиса Леонидовна Лев («Крыса Леонардовна») перехватила однажды на своем уроке и огласила классу записку от Лорки Бываевой к Лене Румянцевой: «Ч есть что сообщить О, Д и П».

Но никто не знал, что означают эти буквы, чем занимаются четверо, так объединенно уединяясь и с таким постоянством не подпуская посторонних. «О», вычисляли в классе, конечно, «Общество». А дальше? «Общество Девочек Чрезвычайно Предприимчивых»? «Общество Дур, Чучел, Пугал»? Но обе расшифровки казались явными натяжками. Четверо были и первыми ученицами, и первыми красотками 9–I, и никакой чрезвычайной предприимчивости не проявляли, всегда состоя на отличном счету у преподавателей. К тому же их возглавляла сама староста Валя Изотова, идеал всевозможной хорошести, прекрасно сознававшая свою идеальность. В чем же секрет? Толки о тайном обществе, естественно умолкнув на летние каникулы, осенью возобновились с новым пылом. Тайна реяла в воздухе совсем близко и безобидно, как залетевший в класс воробышек, чудилось, вот-вот дастся в руки, но все не давалась и не давалась, и от этого взмахи ее крыл, овевающих класс, становились зловещими и неисследимыми, точно у летучей мыши.

Как-то раз географиня Крыса Леонардовна послала меня во время урока за картой Западной Европы в учительскую, где хранились учебные пособия. Учительская помещалась на третьем этаже, а мы занимались тогда на четвертом, и чтобы достичь этой устрашающей длинной комнаты с пустынным зеленым столом, сборчатыми белыми шторами на окнах и узорчатым бордовым ковром, я миновала два одинаковых (стена дверей против стены окон) безлюдных коридора, полных уже упоминавшейся насыщенной и пугающей тишиной, нынче — законной.

С уютным сознанием законности и даже избранности я учтиво, но уверенно постучалась, вошла, благонравно поздоровалась, извинилась и объяснила «развернутыми предложениями» причину своего прихода трем учительницам, сидевшим в креслах под огромным, во весь рост, портретом товарища Сталина, который, зорким орлиным взглядом пробегая какую-то бумагу, стоял в сапогах на ковре, казавшемся продолжением ковра учительской, оторванным от него внизу глухо-зеленой масляной полосой стены: кремлевский ковер словно слегка воспарял от этого над школьным.

Учительницы, не занятые в этот час, были наша Тома, преподавательница литры Наталья Александровна Зубова и сама директриса школы, Мария Андреевна Хромцова, преподававшая новую историю и прозванная по инициалам МАХой (а уж когда Наташка Орлянская занесла в класс сведения о картинах Гойи, — «МАХой одетой»: никого из учителей, а МАХу тем более, мы никак не могли бы представить себе обнаженными, ну, моющимися в бане, — они ведь не мы и не наши матери и бабушки, а существа совсем другой породы). МАХа, глубоко уйдя в кресло и в свой официальный, словно чугунный, черный костюм, выглядывала оттуда с нацеленным выражением худого носатого лица, всегда готового податься вперед и клюнуть прямо в цель, ничуть не смягчаемого встрепанными надо лбом полуседыми шестимесячными кудряшками. Целью была в этот момент Тома, как-то избалованно-вольно сидевшая перед ней нога на ногу, покачивая толстенькой оплывшей стопой в серебряных ремешках явно заграничной босоножки. Мое появление прервало какой-то горячий разговор между ними, но едва я начала рыться за шкапом среди рулонов карт, отыскивая Западную Европу, они негромко возобновили его с привычной взрослой уверенностью, что я вряд ли что-нибудь пойму.

— Вам пора бы все это выявить и проработать на классе, Тамара Николаевна. P-рекомендую незамед-длительно, — с нажимом на согласные говорила МАХа Томе, — ваш недосмотр, моя дорогая, вам и ликвидировать.

— Но Ма-арья Андре-евна, — с избалованной ученической виноватостью взныла молоденькая рядом с нею наша Тома, — вы же знаете, какой это класс! Тяжелое наследие Мавры Аполлоновны, однородная, но очень своенравная группа, терпенниковское формирование, — пояснила она без малейшего англязного акцента.

Я мигом сообразила — речь о нас, о 9-I. К нашей первой классной воспитательнице, ныне заслуженной учительнице на пенсии, Мавре Аполлоновне Терпенниковой, когда-то в 1944 году особым образом сформировавшей наш 1–I класс, имелись давние претензии. Об этом уже девятый год судачили родители, да и учителя иной раз в досаде проговаривались на уроках. Считалось, что Мавра Аполлоновна намеренно, ради каких-то личных целей набила класс девочками из приблизительно интеллигентных и сравнительно обеспеченных семей, — от этого и происходили все трудности нашего воспитания.

Нарочито громко шурша картами, я замедлила поиски и стала вслушиваться.

— Чье бы ни было наследие, теперь они ваши, м-милочка, — нанесла ласковый клевок МАХа и приступила к серьезному клеванию: — Н-настоятельно советую р-разобраться, не т-то дымок от