Родные гнездовья - Лев Николаевич Смоленцев

Однако радость его скоро омрачилась: на заседании Общества естествоиспытателей, центр которого располагался в Петербургском университете, дипломная работа Журавского о новых воззрениях на природу Севера была высмеяна и не зачтена даже как курсовая. Возник парадокс: дипломные работы Андрея Григорьева и Дмитрия Руднева, представляющие собой отчеты о поездке в Большеземельскую тундру в 1904 году, были одобрены и опубликованы, работа же руководителя экспедиции, написанная по материалам трехлетних исследований, была отнесена к области «химер» и «фантастики». Журавский, доведенный до неистовства на предновогоднем заседании ученого совета естественного отделения факультета, бросил в лицо преподавателям:

— Профессор Тимирязев прав: от света учения Дарвина вы прячетесь под лоскутное одеяло ветхих поповских догм. Дарвинисты слывут в ваших устах «шарлатанами» и «авантюристами». Но, господа, поток злобы всегда служит барометром нарождающейся идеи!

После такого выступления Журавскому пришлось навсегда покинуть университет — его и через два года не допустили к сдаче экзаменов экстерном. Тогда же декан порвал все зачетные ведомости студента Журавского по естественным предметам.

* * *

Тусклыми, вьюжными и тревожными субботними сумерками на Мещанскую улицу в квартиру Журавских прибежал запыхавшийся Андрей Григорьев. Дверь открыла Вера, только что кормившая грудью месячную Женюрку. Первое материнство румянило, красило миловидную печорянку, наливало ее здоровьем.

— Дома? — шепнул Григорьев, снимая студенческую фуражку, машинально потирая покрасневшие на морозе уши.

— Дома, — так же шепотом ответила Вера, кивнув на Андрея, склонившегося над столом в ярком пятне настольной лампы. — Творит, токует...

Григорьев на цыпочках подошел к Андрею и стал читать из-за спины:

«...Смертная казнь, тюрьма, ссылка, война — все это способы господства кучки «звездоносцев» над обнищавшим русским народом. Тираны нейдгарты, треповы, дурново, зубатовы чувствуют себя полновластными хозяевами «взбесившегося скопища» и сотня таких негодяев, погубившая тысячи солдат в позорной войне, не задумываясь погубит миллионы! Сила тиранов утверждается на темноте и бессознательности угнетенных — проснись же, русский народ!»

— Здорово! Сильно! — не выдержал Григорьев.

— А... Это ты, Саныч? — обернулся Андрей. — Откуда? Снимай тужурку...

— Нет, некогда. — Григорьев обернулся, ища в полусумраке Веру, а потом шепнул: — Надо забежать за Рудневым и идти в склад издательства «Вперед».

— Очень спешное дело? — попытался выяснить Журавский. — Что стряслось?

— Спешное, печорец, спешное, — торопил Григорьев. — Там собирают студентов... Зреет революция! — чуть не крикнул Григорьев, но спохватился, сдавил крик и оглянулся на Веру.

— Понятно, Саныч. — Андрей вскочил со стула, сбросил в ящик стола бумаги и подошел к жене. Чтоб как-то сгладить неминуемую размолвку, оправдать уход, он приобнял Веру за плечи и шепнул на ухо, боясь потревожить только что уснувшую дочь: — Верия, я должен уйти с Санычем...

— Иди! — передернула плечами Вера, сбрасывая теплые руки мужа.

— Пойми, Верия, — молил Журавский, — я не могу быть в стороне.

— Где мне понять! — отрезала Вера. — Иди!

Журавский и Григорьев ушли молча, виновато.

* * *

Шел 1905 год.

С Дворцовой площади столицы в российские города и села эхом нестерпимой боли скатывались отзвуки Кровавого воскресенья, вздымая волны первой русской революции.

В один из жарких дней, когда студенты и в мороз ходили нараспашку, Журавского разыскал Книпович и увел к Чернышеву.

Федосий Николаевич встретил Андрея шутками:

— «Даешь свободу!» «К оружию!» — родная стихия! Ей-ей, не удержался бы и я — страсть надоели камушки, — кивнул он на коллекции. — Поди, и револьвер в кармане? — вгляделся Чернышев в Андрея. — Есть револьвер-то?

— Есть, — рассмеялся Журавский. — Как же без него на баррикады, господин профессор?

— А Пымва-Шор? А гряда Адак-Тальбей? Подождут? Пустяк?! — Став серьезным, академик требовательно поглядел на ученика.

— Время ли ими заниматься, Федосий Николаевич?! — воскликнул Журавский. — Смотрите, что делается... Как же остаться в стороне?

— В стороне ли, батенька? В стороне ли вы будете от нужд народа, открывая ему глаза на его же богатства? Гляньте сюда, — показал ученый на карту Печорского края, вычерченную старательным Рудневым, — что сулит приоткрытая вами завеса Большеземельской тундры. Подойдите поближе, — пригласил Журавского академик. — Вот‑с, любуйтесь! — широким жестом показал Чернышев на карту. — В двух тысячах верст от столицы, в богатейшем крае, белым-бело. Стыдобушка! Я еще раз прочел внимательно ваши дневниковые записи, Андрей Владимирович — уди-ви-тель-но! — растянул слово Чернышев. — «Большая Земля — это младенец последней геологической эпохи! Тундры иссушаются, дренируются реками, теплеют и заселяются растительным и животным миром средних широт России!» Каково?! Вот она, батенька мой, ваша революция! Докажите, докажите, а пока же это фантастика, догадки — не более.

— Я докажу! — обиделся на слово «фантастика» Журавский. — Докажу! — упрямо повторил он. — Это не фантастика, а научное предвидение...

— Чем докажете? Может, револьвером? — уколол Чернышев. — Того, батенька, мало... Мало и того, что вы доставили из Печорского края. Если есть у вас малейшая возможность — надо идти туда... Но с кем и на что пойдете, Андрей Владимирович?! Вот ведь в чем беда. Меценаты вроде Рябушинских денег сейчас не дадут... Рублей двести — триста наскребем в обществе... снабдим снаряжением, проездными до Архангельска...

Чернышев задумался, присев на край стула. Андрей продолжал стоять, преодолевая возникшую неловкость, он понимал: трудно было посылать его в научную экспедицию без средств, ибо две-три сотни рублей не могли покрыть и десятой части предстоящих расходов.

— Дайте мне, Федосий Николаевич, два дня на переговоры с моими товарищами, — тихо проговорил Андрей, как бы боясь нарушить раздумья Чернышева.

— Два дня? — поднял голову Чернышев. — Хватит?

— Хватит, — заверил Андрей, — говорить-то, по сути, предстоит с Григорьевым да Шпарбергом...

— А с Рудневым? Он прекрасный картограф и фотограф — это очень важно и ценно.

— Руднев вчера выехал в Германию, — коротко ответил Андрей.

— А-а-а... Что ж, поговорите с Григорьевым и Шпарбергом... И вот что: послезавтра, независимо от ваших переговоров, в два часа пополудня я жду вас здесь же... и не один, а с Шокальским[12]. Слыхали о таком?

— Юлий Михайлович! — удивился Андрей. — Он будет здесь?