Бракованные (СИ) - Манило Лина

Это глупость, призрачная тоска, нереальность, но ничего не помогает избавиться от жутких видений. Скрипка – это ведь самое важное, что было у меня когда-то. Она как олицетворение всех стремлений, надежд, планов. Рухнувших в одночасье. Разрушенных. А теперь она вернется ко мне… интересно, какая она? Разбитая вдребезги, наверное, как и вся моя предыдущая жизнь. Мы останавливаемся на светофоре, и трель телефонного звонка вдруг вторгается в плотный воздух салона. Мир хмурится, открывает бардачок и достает свой мобильный. Смотрит на экран так долго, что сзади начинают неистово жать на клаксоны – красный сигнал светофора давно сменился на зеленый, но Мир не торопится двигаться с места. Лишь мрачнеет, становится похожим на грозовое облако, а глаза чернее южного неба летней ночью. Его взгляд настолько глубокий, что в него очень легко провалиться, как в бездну, в которую лучше не вглядываться лишний раз.

– Мир, все хорошо? – я осторожно, но настойчиво трогаю его за руку, а Мирослав вздрагивает, словно напрочь забыл, что не один в машине.

– Да, детка, все отлично, – только в голосе ни капли уверенности.

Вместо того, чтобы ехать прямо, он выкручивает руль в сторону, паркует машину у обочины и распахивает дверцу. Мирослав выходит из машины, пугает меня до дрожи громким хлопком, от которого екает под ложечкой, и размашисто шагает прочь. Лишь остановившись в сотне метров принимает звонок.

Это что-то личное? Что-то связанной с той частью его жизни, о которой я пока ничего не знаю? С его прошлым? Теми самыми триггерами, на которым нельзя «давить»? Мирослав стремительно мрачнеет – даже с такого расстояния видно, как меняется его лицо, превращаясь в непроницаемую маску. Он сейчас далеко и близко одновременно. Поддевает носком ботинка гравий насыпи, уходит в сторону, скрывается в чахлой заросли придорожных кустов. Когда он бьет кулаком по шершавому стволу дерева, я вздрагиваю и закусываю губу. После второго раза сжимаюсь в комок, но глаза неотрывно следят за Мирославом, а глупое сердце рвется к нему. Он же сейчас покалечит себя! Сломает руку, глупый!

Что с ним? От чего Мир так взбесился? Когда разбивает руку в кровь, я распахиваю дверцу машины, готовая бежать к Мирославу, но он сердито запихивает телефон в задний карман и уверенно возвращается к машине. Где-то рядом проносятся другие автомобили, гудят моторы, летит гравий из-под колес, в салоне играет тихая музыка, а я не могу оторвать взгляда от Мирослава. Его плечи напряжены и будто бы шире кажутся. Мир вообще похож на какого-то древнего бога, сошедшего на землю, чтобы крушить все на своем пути. Страшное и одновременно прекрасное зрелище. Дверца машины хлопает. Мирослав обхватывает руль, смотрит вперед и будто бы не дышит. Мне хочется прильнуть к нему, но до него сейчас страшно дотронуться.

– Арин, я домой тебя подброшу сейчас, ок? Прости, в следующий раз скрипку верну.

– Ок, – выдыхаю, потому что ничего другого на ум не приходит.

– У моей мамы большие проблемы, мне нужно ехать сейчас туда. Ты меня понимаешь?

– Конечно, Мир…

– Спасибо, – Мирослав резко оборачивается ко мне, тянется всем существом, притягивает к себе, обхватывает рукой затылок, больно впивается в губы.

Целует так, будто бы я – единственный шанс на спасение. Дает слабину, впервые сдается на мою милость, разрушается и разрушает. Я обхватываю его плечи руками, я позволяю горячему языку проникнуть в мой рот. Посасываю его, ласкаю неумело, но искренне, отдаю всю себя, трусь грудью о его грудь. И так жарко становится, невыносимо душно, а внизу живота пульсирует болезненным удовольствием, сковывающим меня. Но не стыдно. Ни капельки.

– Арин, ты мое чудо, – говорит между поцелуями, но я снова запечатываю его рот, обхватываю щеки руками, взбираюсь на колени. Никаких условностей, ни единой стоп-линии, никаких запретов не существует. Есть только дикое желание быть рядом.

– Мама – это тот самый мой триггер, – поясняет жарким шепотом, обжигает губы, подбородок, шею. – Мне нужно быть сейчас с ней.

– Мама – это святое, – мой голос срывается в хриплый шепот, а пальцы гуляют по горячей коже. – Я все понимаю.

Мирослав целует меня с такой болью, исступлением, что вдруг хочется разрыдаться. Кажется, в нем сломано не меньше, чем во мне. Мирослав такой же бракованный, как и я, только внутренне.

– Я ночью приду, – обещает. – Постараюсь. Будешь меня ждать?

– Обязательно, – клянусь в ответ и упираюсь своим лбом в его. – Пусть с твоей мамой будет все хорошо.

В ответ меня прошивает взглядом больного умирающего зверя. И от этого взгляда сжимается все внутри.

Мирослав

Звонок тети Наташи, лучшей подруги матери, раздался раскатом грома, спутал все мысли и перечеркнул планы на сегодня. Он мог означать только одно: у мамы снова проблемы, с которым она не может справиться без посторонней помощи. Стоило снять трубку, почти сразу услышал на заднем плане сдавленные рыдания мамы и потерял последние крохи спокойствия. Избил дерево, наверняка Арину напугал, но она стойко пыталась этого не показать. Поддержала. Ну не чудо, а?

На очередном светофоре, когда машина вынуждена тормозить в веренице других автомобилей, я подношу разбитую руку к глазам, вытираю сукровицу влажной салфеткой и кидаю ставший розовым комок куда-то на пол. Добавляю к предыдущим, их там уже целая горка образовалась. Во время адреналиновых бурь я не ощущаю боли, хоть голову в кровь разбей, ничего. Боль, наоборот, средство хоть что-то чувствовать, кроме бушующих эмоций. Но она накатывает всегда после, стоит буре стихнуть. Вот как сейчас.

Морщусь, слежу за мигающим сигналом светофора, трогаюсь с места. Сворачиваю вправо, миную оживленный проспект, центральную улицу, двигаюсь к границе города. Сколько времени уйдет на дорогу? Успею ли выполнить обещание и вернуться вечером к Арине? Надеюсь, что да. Мне просто нужно поехать и убедиться, что мать не натворит дел, не совершит непоправимого. Телефон снова загорается, тренькает входящим вызовом. На экране фотография отца, я ставлю на громкую связь, чтобы не прерывать путешествия из-за болтовни.

– Папа, если что-то не очень срочное…

– Дожил, – хмыкает отец, – сыну звоню, а у него на отца времени нет.

– Я тороплюсь, правда.

Съехав на пригородную трассу, я прибавляю скорость, и за окнами со свистом проносятся деревья, электрические столбы, заметно облысевшие кусты.

– У тебя голос странный. Что-то случилось? – тревожится отец и шуршит чем-то на заднем плане.

Представляю его, сидящим в своем кабинете, как всегда, занятого по уши текущей работой, и стыдно становится. Моему отцу явно не повезло с сыном – такому хорошему человеку нужен был кто-то более теплый и мягкий, добрый и беспроблемный. Он действительно это заслужил. Но у него родился я.

– Давай, завтра я зайду к тебе, поговорим? Сейчас действительно не могу, я в дороге.

Наскоро попрощавшись, завершаю звонок. Состояние матери – не та тема, на которую хочу разговаривать с отцом. Они расстались… плохо, и за двенадцать мало что изменилось. Разве что тихая война превратилась в вежливый нейтралитет, и этого уже достаточно, большего не нужно.

Спустя четыре часа я оказываюсь на месте. Сумерки сгущаются, и я с тоской понимаю: к Арине действительно не успею. Работу пропустил, все просрал сегодня. Ворота приоткрыты, я захлопываю их за собой, опускаю засов, а на меня с радостным лаем бежит Каспер – любимый пес. Ему уже двенадцать, кое-где его светлая шерсть свалялась, вылезла, а один глаз стал тусклым и слепнет. Каспер останавливается напротив, нюхает воздух между нами и смотрит на меня с укоризной. Он никак не может смириться, что я оставил его, уехал. Отворачивает морду и глухо ворчит, но надолго его обиды не хватает: срывается с места и бросается ко мне, забыв себя на радостях.

– Прости, парень, – смеюсь, взъерошивая шерсть на холке, – я с пустыми руками.

Каспер садится у ног, тяжело вздыхает, смотрит на меня с осуждением, зевает и облизывается, но снова дает слабину, прыгает вокруг, радостно виляя пушистым хвостом. Знает, что пачкать лапами нельзя, но и держаться поодаль не может – скучает.