Дом обреченных - Барбара Вуд

На третьем этаже, где располагались наши комнаты, было два длинных коридора, которые, казалось, закрыли гораздо позже, чем весь остальной дом. Здесь и там бурно росли растения, а в некоторых лампах оставалось масло. Я осторожно толкала каждую дверь, не зная, чего ожидать по ту сторону, но все они были заперты.

Кроме одной.

Эта комната, ближайшая к нашему собственному коридору, должно быть, еще совсем недавно использовалась, поскольку столик у двери был хорошо отполирован и начищен, а папоротник недавно поливали. Очень медленно я толкнула дверь и, выставив перед собой свечу, попыталась различить элементы интерьера. Это была спальня, скорей всего, принадлежавшая женщине. Я вошла внутрь, оставив дверь открытой, и смогла достаточно хорошо рассмотреть все вокруг. То, что комнатой больше не пользуются, было очевидно по чистому камину и отсутствию свечей или ламп. Хотя обстановка осталась — стаффордширские фигурки, шкатулки из ракушек, тяжелые драпировки и гладкое покрывало на кровати. Я гадала, чья же это была комната.

Приблизившись к кровати, я испытала внезапное чувство, что бывала здесь прежде. Это была комната, которую я знала, или должна была знать в прошлом, и впечатления от нее остались хорошими, дружелюбными. Кто бы ни был ее обитатель, я должна была любить его, даже если сейчас не могла вспомнить, кто это. На ночном столике лежала книга — том в кожаном переплете без названия, и мне пришлось поставить свечу на столик и открыть книгу. В моих руках был дневник за 1856 год Сильвии Воксхолл, четко заполненный красивым женским почерком. Читая ее личные записи — какую-то милую чепуху о рецепте от жены викария, я ощутила, как новые эмоции захватили меня. Приступ любви и сентиментальности вызвал слезы, когда я внезапно ощутила близость тети Сильвии. Женщина, которую я не могла вспомнить, но которую, как мне казалось, я обожала ребенком. Чтение ее мелкой вязи навело меня на мысли об имбирной коврижке, потом о лаванде. Не запоминая хорошо лица, пятилетний ребенок может помнить горячую коврижку, испеченную доброй старой тетушкой, которая душится лавандовой туалетной водой.

Милая тетушка Сильвия. Как мне не хватало ее теперь, когда она пригласила меня сюда, но не дожила до того, чтобы вновь увидеть. Боже! Каким чудесным могло быть наше воссоединение! Все остальные Пембертоны ничего бы не значили, потому что тетушка Сильвия любила бы меня. Я вытерла счастливые слезы со щек и внезапно похолодела. Взгляд оставался прикованным к дневнику, моя ладонь все еще была прижата к лицу. В одно мгновение вся нежная грусть памяти сменилась ледяным ужасом — даже мое сердце, казалось, остановилось. Эти слова с открытой страницы — они воинственно кричали мне, словно хвастаясь. Утонченные завитки и крохотные точки над «i» — этот нежный почерк был совсем не похож на тот, каким было написано письмо тетушки Сильвии.

Мои мысли путались. Я ничего не понимала. Это был ее дневник, с начала до конца года, написанный почерком, настолько не похожим на почерк письма, что казалось невозможным, чтобы он мог измениться за столь короткое время. Даже если в свои последние дни она все больше слабела и ее мучил артрит, ее почерк не мог превратиться в тот, которым было написано письмо. Те слова, которые я читала в Лондоне, были написаны твердой, крепкой рукой — совершенно иной, чем эта. Но чьей же?

В своем замешательстве я не заметила, что уже не одна в комнате, что кто-то присоединился ко мне и теперь стоял молча рядом. И лишь когда я услышала, как дверь мягко щелкнула, я ахнула и обернулась.

— Боже, как вы меня напугали! — сказала я, едва переводя дух, человеку, стоявшему передо мной.

В темноте слышалось прерывистое дыхание.

— Это вы, Тео? — Я нащупала рядом свечу и быстро подняла ее. Лицо Колина ярко осветилось самым причудливым образом — рот искривлен в усмешке, волосы всклокочены.

— Что вы делаете в комнате тети Сильвии? — спросил он укоряющим тоном.

— Я… я искала в доме места, которые смогла бы узнать. Эта дверь оказалась незапертой…

— Это немного невоспитанно — читать личный дневник женщины, не так ли?

Я опустила взгляд на книгу, чувствуя неловкость.

— Это позволило мне почувствовать себя ближе к ней. Я почти вспомнила ее.

— О чем же еще он рассказал вам?

Я резко подняла голову.

— Что вы имеете в виду?

— Раз вы ссылаетесь на дневник, значит, вы читали его? Бьюсь об заклад, Лейла, вы были разочарованы. Тетушка Сильвия никогда не упоминала о вас; никто из нас не упоминал.

— Нет… Я не заглядывала туда.

Я ничего не понимала. Кто же прислал нам письмо?

— Знаете, кузина, — тихо сказал он, приблизившись ко мне на шаг, — небезопасно рыскать по старому дому в одиночку. Вам нужен провожатый. Некоторые из лестниц, которыми не пользуются, не ремонтировались, и вы можете получить травму.

— Мне так хотелось пойти, но все еще спали.

— Что ж, я уже встал и могу сопровождать вас. Тео тоже встал, но они уехали в Ист Уимсли.

— Они?

— Он и дядя Генри. Они ездят туда раз в неделю, взглянуть на фабрики.

— А вы не ездите?

— Мне нечего там делать. Ни мой дядя, ни мой кузен не думают, что я был бы способен управлять делами, так что меня в это никогда не посвящали. Хотя одно время я был полностью вовлечен в семейный бизнес, но это происходило довольно давно и к тому же очень недолго.

— Почему?

Его взгляд затуманился, голос стал отстраненным.

— После вашего отъезда. Дядя Генри забрал Анну с Тео и отбыл в Манчестер, управлять одной из наших фабрик там. Так что я остался здесь с моим отцом, управляя фабриками для сэра Джона. Но потом мой отец… — у него перехватило голос, — …и мать погибли во время поездки, так что Генри, Тео и Анна вернулись домой. Они приняли на себя ведение дел. Думаю, я не способен заниматься этим.

— Вы так считаете?

Он усмехнулся.

— Я ни на йоту, ни капельки не беспокоюсь об этих фабриках. Я не бизнесмен, я человек праздной жизни, и кроме того, — тут его голос стал твердым, — не в моем вкусе надзирать за шумными, вонючими текстильными фабриками, порождающими лихорадку в воздухе и распространяющими эпидемии среди бедняков, которые там работают. Я не одобряю тех условий, в которых приходится мучаться этим чертовым работникам. В общем, мне это не интересно.

Колин не извинился за свои выражения, но на сей раз я не обратила на это внимания. Я была изумлена внезапным волнением в его голосе. И его слова заинтриговали меня, поскольку я была согласна с этим. Каждый, кто видел фабрики Лондона, согласился бы.

— И мой великодушный дядя Генри, милая Лейла, на самом деле был против закона о десятичасовом рабочем дне! Он заявил, что это может породить праздность среди работников, которые будут проводить больше времени в кабаках. Ну, я подразнил его! Придет день, когда будет принят закон о восьмичасовом рабочем дне, а детям вообще запретят работать на фабриках. И когда настанет этот день… — Колин внезапно замолчал. Наступило неловкое молчание.