Харон - Николай Полунин

— …Товарищ, народ слушает тебя! — донесся густой голос от самого носа Ладьи, с бака, где толпа была особенно плотна, и Антон даже ощутил некоторое сопротивление. Сюда он еще не доходил и уже совсем решил повернуть, а лучше просто остановиться и постоять тихонько, как все, но густой голос притягивал его, как магнитом.

— …Товарищ, народ слушает тебя, — повторял грузный мужчина с мощными, почти как у Перевозчика, руками. — Народу… нам необходимо твое прямое, подкрепляющее слово. Мы нуждаемся в нем. В разъяснении и поддержке.

Грузный обращался к стоящему рядом, лицо которого напоминало в резком двойном свете смятую денежную бумажку, а сам он был худ, как жердь. У него, как у многих тут, были закрыты глаза.

— В конечном итоге, ну что еще можно сказать? Клото сплела нить, Лахесис отмерила ее, а Антропос пресекла. Куда должны мы смотреть теперь? Что надо увидеть? Царство Гадеса или сверкающие поля Элизиума — не все ли равно…

Антон пробрался совсем близко, борясь с оцепенением.

— К нам, товарищ? — Грузный освободил место подле, указал: — Становись рядом. А ты говори проще. Дай оптимизм, народу трудно. Знаешь, кто это? — обратился к Антону. — Я его возле себя сколь Ладей подряд держал, не отпускал, у него в лагере учеников было… Психа знаешь? Самый талантливый, говорит, собака, складно, за то, наверное, его и оставили, а этого — сюда. Да и впрямь сказать, что-то он сдал. Не помню, когда и глаза последний раз открывал. Я на Земле знаешь кем был? У меня банк…

— Я Психа знаю, — сказал Антон. — Только все это, по-моему… — Он хотел сказать: чушь, а вдруг само собой получилось: — Совсем не важно.

— Как не важно? Почему не важно? Мне — важно! Меня вот — сюда, а я не боюсь. Ничего не боюсь, ясно вам? Спокойно, товарищи! — сказал он зычно поверх голов, развернутых в разные стороны. — Спокойно! Мы — вместе! Я слежу за курсом!

— Фетида и Галатея помогают морякам в кораблекрушениях, — мечтательно произнес худой.

— Слыхали, товарищи! Помощь близка! Наверх, вы, товарищи…

— Они сходятся! — внезапно слабо вскрикнули в толпе. Из середины голов, за которыми терялась корма с помостом Харона, поднялась рука и тут же опала. Немногие взглянули туда.

— Наверх, вы, това… — Грузный издал тонкий сип и застыл с открытым ртом и поднятой головой. Мясистый нос всхлипнул в последний раз, глаза закатились, и он стал похож на остальных.

Антон совсем освободился от страха. Ему было только невыразимо печально. Как неизбежное и должное принял он и то, что обе луны в черном бархате неба теперь оказались совсем рядом, освещая Ладью с двух бортов, что дорожки их слились в

одну, изгибаемую крупной зыбью границу, на которую вот-вот наедет черное судно, взрежет, взломит тупым своим форштевнем. И гул, неведомо откуда нараставший, вдруг опрокинулся на них, а гулу вторил их тихий, но такой отчетливый плач.

Но и плач, и стенания, раздававшиеся тут и там у него за спиной на обширной палубе, не могли пересилить его собственной печали, в которой растворялось все-все и которая будет теперь всегда-всегда, и ни о чем он больше не помнил, потому что сверху вдруг обрушился на Ладью черный дождь из черной речной воды, он глотал его, не ощущая вкуса, а рядом изумленно говорил, раскрыв в последний раз переполненные страданием глаза, худой мудрец-мечтатель:

— Ибриум… Серенитатис… Менделеев… Верн… Она на самом деле поворачивается другой стороной. Я ошибался. Но на обратной стороне, верили египтяне, — ад. Плутарх писал: «Луна такая же планета, как Земля, но населяют ее не люди, а дьяволы». Почему — ад?…

И некому уже было его слышать, потому что Ладья прошла стрежень Реки, переломила пополам серебряную дорожку, вновь половины одной сделались двумя целыми и принялись расходиться там, уже Дважды На Той Стороне. Некому, кроме Перевозчика, прикованного к своему рулю чем-то большим, чем просто цепями, но до него через всю палубу было так далеко. И Перевозчик не слышал его последнего шепота:

— Сет, дух пустыни, главный враг душ во время их скитаний… — В ответ на прилетевший из знойных песчаных жаровен ветер раскаленной ночи.

Неведомый Перевозчику пассажир его очередной Ладьи ошибался и в этом. То был лишь его новый Мир, новый берег, до которого Харону их, прозрачных, освободившихся от тел, еще предстояло довезти. А самому вернуться.

…«И снова потом тебе нужно будет вернуться», — думал Харон, стараясь не терять из виду клетчатую спину, еще когда Антон, простояв возле правого борта и, похоже, с кем-то разговаривая, снова начал протискиваться вперед и потерялся среди спин.

На носу всегда бывало больше народу, и сейчас они грудились, как обычно. Становясь невесомыми, что особенно заметно в этой пронизанной двойным сквозным светом тьме, силуэты пропускали его. Один из последних сохранивших граны своей энергии шел, как через хлебное колышущееся поле.

«Хлебное поле», — Харон будто попробовал эти слова на вкус.

Привычным ухом он уже улавливал глухой внешний шум, и Ладья доворачивала градусов на тридцать к течению, заставляя Харона еще и еще перешагивать влево. Его взгляд, оставив происходящее на палубе, был устремлен туда, где дорожка от левой, слепящей почти в глаза, Луны вдруг обрывалась примерно в кабельтове.

Все Ладьи, на каких привелось ходить Перевозчику, если шли вниз по Реке, совершали этот маневр именно здесь, в кабельтове от невидимого гигантского обрыва, куда стекала, переваливаясь, как черная тяжелая ртуть, докатившая до своего конца Река. И обрушивалась… куда?

Лунные дорожки совместились, указывая границу Переправы. Оба приколоченных к небу пятака снялись со своих мест, сошлись и встали воротами над готовой пройти их Ладьей Перевозчика. Румпель почти загнал Харона в самый угол помоста. На баке заволновались — заметили наконец. Луны поворачивались, подставляя взглядам свои обыкновенно невидимые стороны. На палубу рухнул ливень, пробивающий насквозь воздетые к нему прозрачные сотни лиц, и с ним, унесшим легкость из отяжелевших вод Реки и память из бесплотных пассажиров Харона, рухнули и последние бастионы, за которые цеплялся Перевозчик, тщась удержать самого себя в себе самом.

…Он растворялся с каждым своим пассажиром. Звенящий гул, что рос внутри него, взорвался и рассыпал брызги его сознания на каждого из них. Он испытал тоску, боль, печаль, скорбь каждого из них. На него медленно и неотвратимо, тягуче-медленно и тягуче- неотвратимо, как тянется вода в окончании Реки, шло наступление чужих армий. Они ползком, маскируясь рельефом местности, или нагло, выставляя мощь напоказ, шли на него. Шаг за шагом. Фаланга за фалангой. Сверкая куполами боевых башен и копьями бронированной конницы и нестерпимым блеском щитов аргироаспидов…

А он был прикован к своему веслу. Он не мог шевельнуться, не в его власти было отступить. Его свеча стремительно сгорала, а он никак не мог противиться этому. Потому что был

должен

должен-должен-должен-должен

Сознание — оставалось.

Оно подсказало ему, что стрежень позади и Переправа позади, и, как ни горяч был вихрь, коснувшийся лба Перевозчика, он все же остудил его, хоть Харон и не мог этого почувствовать.

В кромешной тьме Ладья сама нашла дорогу, ткнулась в двери Иного Мира, принявшего тени из Мира Покинутого.

Быть может — чтобы одеть их новой плотью и впустить в себя полноправными живущими. Быть может — чтобы оставить скитаться навеки, но уже

со своей стороны Реки. Откуда Харону знать это, ведь он только лодочник, только

перевозчик

а ему еще надо вернуться

Два недоумения, две мысли преследовали его всякий раз, покуда Ладья, скрипя натруженными веслами, несла одинокого Перевозчика обратно. Первая — он именно здесь, впервые, убедился, что никто из переправленных им никогда не умолял перевезти его обратно. Ни один. Никогда. Вот что на самом-то деле оказалось легендой, сказкой. Сном.

А вторая (и тут Харон внутренне собрался, напрягся, плотнее прижал к ребрам полированное четырехгранное бревно, глядя, как вновь поплыли в небе луны, вновь ножницами пошли одна к другой серебряные дорожки в мертвой зыби), — вторая мысль, что и возвращение ему никогда не давалось даром, другое дело, что давалось несравнимо легче.

Уже на самой границе Переправы, перед готовым повторно обрушиться в нем гулом и грохотом, он понял, что его зовут, и Ладья пойдет не в сторону лагеря.

— Рад снова увидеться с тобой, Перевозчик.

— Здравствуй, Дэш.

— У тебя не слишком веселый вид. Ты устал? Не разучился ли ты улыбаться?

— Я полагал, что имею всегда один и тот же вид. Как танаты. Да, я устал. Из этого следуют какие-то выводы?

— Только тот, что если устал, тебе следует отдохнуть.