Красивые души - Масахико Симада

– Каору!

Ее оклик отрезвил его. Фудзико ничего не говорила, не отталкивала его, а только смотрела на него холодным взором. Но чем дольше она на него смотрела, тем влажнее становились ее глаза, будто она пыталась совладать с нахлынувшими на нее чувствами. Ее неожиданные слезы привели Каору в смятение. Он не мог взять в толк, что они значат – ведь только плачущий в силах понять плачущего.

Фудзико закрыла глаза. Неужели полумрак комнаты показался ей слишком ярким? Или же, зажмурившись, она хотела, чтобы они оба утонули во тьме, гнездившейся в складках простыней? Каору пробовал снять связывающие ее путы, достучаться до сердца. Он самозабвенно наслаждался упругостью ее тела. Кончиком носа чуял касание мягких, гладких лепестков. До сих пор казавшееся укутанным в многослойные облака, представлявшееся смутным сочетанием выпуклостей и впадин, ее тело во всей своей белизне было у него перед глазами. Каору терся щекой об эту благоухающую белизну, а Фудзико со вздохом вновь окликнула его по имени, слегка в нос.

Он запускал пальцы в ее волосы, веером раскинутые по белоснежной подушке, целовал такое любимое лицо, касался языком мокрых глаз. Потом, будто прося последнего разрешения, чуть отодвинулся и взглянул на нее. Фудзико приоткрыла глаза навстречу его взгляду. Уголки ее губ были слегка приподняты. Улыбка, безоговорочно взявшая в плен мальчика Каору.

Сейчас она счастлива. Она тоже давно ждала этого мгновения.

Каору наконец-то обрел уверенность и прильнул губами к ее улыбке, задыхаясь ароматом двух цветков, распустившихся в постели. Фудзико гладила спину Каору, в ее пальцах струилась нежная сила. Хотелось полностью отдаться этой силе, и Каору сорвал с себя рубашку, обнажив мускулистое, как у пловца, тело. Теперь все было во власти крови, бурлившей в нем. Белизна Фудзико слилась с мраком, разлитым меж простыней.

До боли напряженная, налитая кровью твердь Каору приближалась к тайному потоку, пронизывавшему тело Фудзико. Момент высочайшего счастья был здесь, перед глазами. Желание, которое он подавлял, отдавая все силы работе над голосом, сейчас вырвалось наружу с необычайной силой. Но в тот момент, когда ему показалось, что край его тверди нашел вход в скрытый поток, ограды вожделения рухнули. Хлынула белая кровь, в которой смешалось все: и упоение, и раскаяние, и страсть, и стыд, и мечты.

Что за позор… Закончить все, не успев совершить то, к чему так долго стремился, обуздывая свое нетерпение. Подобной торопливости не бывает оправданий. Какая опрометчивость! Столь легкомысленно отнестись к своему желанию быть с Фудзико… Если бы он сразу умерил пыл, то смог бы сдержать свою налитую кровью твердь.

Хмельная кровь медленно текла по телу. Вместе с муками совести на него навалилась тяжелая усталость, пригвоздившая его к постели. Если бы Каору был бегуном, ему бы разрешался один фальстарт. Но на восстановление сил требовалось время. Фудзико нежно стерла пот со лба Каору и положила ладонь ему на грудь, будто старалась замедлить бег его скачущего сердца. Ему не хотелось признавать, что все кончилось. Он еще не успел погрузиться в ее суть.

Они молча лежали и смотрели в потолок, и между ними уже не было ни стыда, ни напряженности. Сомнения, съедавшие сердце Каору, тоже исчезли, он поверил, что Фудзико любит его. Жар ее тела, ее руки, гладящие его, казались ему верными-доказательствами ее любви. Беспокойство, вечный спутник Каору, рассеялось, и его стали одолевать демоны сна. Но разве можно спать? Разве можно отдавать во власть сна эти мгновения наивысшего счастья? Ему хотелось слушать голос Фудзико, предавшейся экстазу. Но, хотя он страстно желал этого, волны забвения поглотили его сознание.

Каору вновь стоял на сцене. Звучало фортепьянное вступление к арии Орфея – «Потерял я Эвридику» – из оперы Глюка «Орфей и Эвридика». Он знал ее досконально: разбуди его среди ночи – споет с любого места. Каору был уверен, его пение способно легко унять даже безутешно плачущего ребенка. Но рассеянные зрители будто не замечали, что концерт уже начался: кто-то разговаривал, стоя в проходе, кто-то собирался уходить, все нестройно шумели. Зритель в первом ряду, прямо перед Каору, ел сэндвич с котлетой. «Ну погодите у меня, вы и думать забудете про свои сэндвичи, начнете пускать слюну из разинутых ртов, скромно усядетесь на места, позабыв о болтовне», – думал Каору, ожидая, пока закончится вступление. Вот, наконец, и первая фраза. Он набрал побольше воздуха, расправил грудь: «Che faro senza Euridice…» Разве такое возможно: он запел на октаву ниже? На повторе Каору поднялся октавой выше, пытаясь взять высокие ноты контртенором. Но он будто забыл, как это делается: голос был хриплым, не звучал. Зритель в первом ряду ухмылялся, продолжая жевать сэндвич. Остальные – и чего тут высиживать – потянулись к выходу, столпились у дверей. Каору заметил среди зрителей Фудзико. Даже она взяла сумку в руки, собираясь уходить.

Каору сложил обе руки у груди, будто в молитве, и попытался спеть на октаву выше, резко направив воздух от живота к макушке. Должен был зазвучать дивный голос, зовущий в другие миры, но вместо этого раздалось сипение, будто ветер вырвался наружу. Воздух, посланный под давлением, повредил Каору связки. Он закашлялся, захлебываясь кровью. Во рту чувствовался привкус ржавого железа. Фудзико, повернувшись спиной к сцене, скрылась в толпе, идущей к выходу.

Проснувшись, он обнаружил, что лежит голым в постели. Горло пересохло до боли. Он встал с кровати, налил в стакан минералки из мини-бара, выпил залпом. Остатки сна рассеялись, и он вспомнил, что рядом с ним лежала Фудзико. Он налил воды и ей, хотел поставить стакан около кровати и оглянулся. Фудзико не было. Как будто кроме Каору в номер никто и не заходил.

Один, в темноте, он опустил голову и растерянно стоял голый посреди комнаты. Внезапно он опомнился, включил свет и заметил записку на столе:

Мне нужно уехать переодеться. Спасибо за прекрасное ночное путешествие.

Пока он спал, Фудзико бросила его и сбежала. На плотские наслаждения был наложен запрет. Каору тяжело вздохнул и пожалел о том, что провалился в сон. Только он подумал: «Наконец-то у меня появилась уверенность – меня любят», как Фудзико превратилась в иллюзию. «О-ох!» – Каору за всю свою жизнь так тяжело не вздыхал. Вместе со вздохом того и гляди улетучится вся его жизненная энергия. От жажды объятий в груди все сжималось. Он хотел вернуться в сон и привести туда Фудзико. В постели еще оставался ее слабый запах. На простынях – очертания ее тела. На подушке лежал длинный черный волос. Каору зарылся лицом в подушку, он звал Фудзико по имени и пытался вернуть ее тело. Перед тем как уснуть, он чувствовал ее рядом, он желал ее… Внизу живота разливалась ноющая боль. Его мужская сила восстановилась и искала выхода, только что с того, кому она сейчас нужна? Чтобы избавиться от напряжения, которое возрастало, усиливая боль, Каору терся телом о место, где только что лежала Фудзико. Он прогнулся в пояснице, нанося удары снизу вверх, сжал подушку, тяжело, прерывисто дыша… и испачкал простыни.

За окном простирался огромный темный лес. Каору увидел, как из этого леса улетает стая ворон.

4.3

Несколько дней спустя к Каору пришел Ино. В тот вечер, когда концерт закончился, Каору внезапно исчез куда-то, а они с Кумоториямой, Андзю и Ёсино ждали его там, где договорились. В итоге вечеринка без виновника торжества не состоялась, а они поспорили, разойдясь во мнениях, где был Каору и что делал. Ино хотел разузнать, чья догадка оказалась верной, да заодно и посоветоваться с Каору о некоем разгоняющем скуку дельце.

Каору показался Ино гораздо увереннее, чем раньше. Ино пристально уставился на него, размышляя о том, что, оказывается, если с лица Каору убрать нерешительное выражение, то он выглядит очень даже благородно. Каору угостил Ино вином и сыром и провел во флигель, где раньше жила бабушка.

Ино упомянул о концерте, поделившись своими странными впечатлениями:

– Нужно завоевать мир твоим голосом призрачной женщины. Хотя вообще-то голос у тебя печальный.

– Вот как? Должно быть, я, потомок несчастных женщин, несу за плечами их неосуществленные мечты, поэтому и голос у меня такой, – сказал Каору, не поймешь – то ли в шутку, то ли всерьез, и засмеялся. Ино любил его беззаботный смех.

– Пожалуй, тебе и правда нужно было стать певцом. И в Европе и в Америке должны услышать твой голос. Ты, наверное, собираешься объездить с ним весь мир?

– Откуда мне знать, что будет дальше! – Каору был резким, как всегда. Похоже, для него успех на концерте – то же самое, что выигрыш в лотерее в соседней лавке. Казалось, он замыслил что-то более грандиозное: раскопать богатую золотую жилу. Ино стало страшно: если, разочаровавшись в делах мирских, Каору устремится в иные сферы, то наверняка произойдет что-то невероятно зловещее и дурное. Пока нет никаких предзнаменований, когда и при каких обстоятельствах случится подобное, но Ино хотелось при этом присутствовать, и он не прекращал наблюдать за Каору. О себе Ино знал: у него нет ни решительности, ни желания действовать. А у Каору такое желание было. Зато стоит только чему-то начаться – и тут Ино на коне: уж различных приемов и способов решения проблем он мог напридумывать сколько угодно.