Два уха и хвост - Фредерик Дар

Сам же бросаюсь направо по тропинке, ведущей сквозь бурелом к свету. Выскакиваю на опушку прямо перед современным кабинетом. Стекло во входной двери выбито. За ней замечаю типа, опирающегося на спинку кресла.

— Лапы в гору! — рявкаю я.

Ударом каблука распахиваю ворота настежь. Два трупа отдыхают на полу, на славу начиненные свинцом. Хлопает выстрел, затем второй. Шмаляет тип за столом. Не в меня, куда-то себе под ноги. Что там у него?

— Бросай пушку, — приказываю ему.

Повторять не приходится, ибо америкосы, следовавшие за мной, поливают его из трех стволов слаженным ансамблем.

Ты бы принял это за эстрадный номер. Раздается: чинг, чпок, пум! Затем, поскольку они для убедительности дублируют: пум, чпок, чинг.

Парень напротив, рыжий здоровяк, складывается как меха старого Кодака на штативе. Котелок свешивается на грудь, продырявленный в двух местах. Зажатый между креслом и столом, он не опрокидывается назад; всего лишь оседает, слегка, но очень надолго, мертвый.

Входим, я first, по месту и почет…

Список охотничьих трофеев богат: три покойника и один при смерти, ибо за столом, прямо у ног мужика, пристреленного нашими замореканцами, лежит четвертый персонаж, который не кто иной как лысый пузан из клуба Аполлон. Он стал сливового цвета из-за двух пуль, всаженных в подбрюшье. На месте ширинки безобразная варящаяся каша. Как индюшиная ария в той дурацкой оперетте, от которой сблевала бы и свинья-меломанка: буль-блю, буль-блю, буль-блю, буль… Божественная красота! Цветок айвы! Когда в детстве дорогие мои старики запускали эту пластинку, у меня начинались головокружения. «Люблю тебя больше моих баранов, бе-бе, ме-ме…» И уж ее берегли, обдували пылинки, начищали до блеска! O la bella passionata! Цван-цван! Какого только бреда не понаписано и помимо моих произведений! Маразм невыносимый. Буль-блю, буль-блю, буль… Слушай, тебе не стыдно? А я уже не знаю, куда себя деть, и главное, на людях, при иностранцах. А сейчас наш фольклор, парни! И не какая-нибудь там мура: буль-блю, буль-блю, буль… Есть от чего описаться! Французский дух, где ты? Если здесь, стрельнуть один раз! Если нет, дважды! Черт, лучше бы это вычеркнуть… «Люблю тебя больше». Люблю тебя больше собственного зада, да, но и только! Слушай, я предпочитаю медленный фокстрот, тягучий, как капучино. Знаешь, чтобы прилипнуть друг к другу, как наклейка к скотчу. Девиз: ничего мне, ничего тебе, все прачечной!

Ладно, на чем я там остановился? Ах да: на лысом пузане, схлопотавшем в промежность пару маслин крупного калибра!

Если остается всего лишь один, то это тот мужик возле сейфа. А где же Берю, кстати?

Справляюсь о нем, никто не знает.

— Эй, Толстый! — выкликаю я его.

Nobody не отвечает.

Возвращаюсь в склад в сопровождении Пинюша. Не видно ничего, помимо гряды разнородной мебели. Не слышно ни единого звука, кроме дыхания Величественного, ибо его пыхтение напоминает дерьмососную помпу за работой. Тут же смекаю, что тот хитрюга зарылся в обломках существования, сваленных здесь. И затаился настороже. Бросаюсь к входной двери, чтобы помешать его отступлению. И уже оттуда ору:

— Сдавайся, все перекрыто!

В ответ голос с неподдельным иностранным акцентом заявляет:

— У меня чемоданчик, не двигайтесь. Если не подчинитесь моим указаниям, я разобью одну из банок, ясно?

Американеры спрашивают, о чем речь. Люретт, говорящий по-английски, переводит им. Парни дико ревут: а! ноу! только не это!

И лишь один человек мысленно хохочет: старший и единственный сын Фелиции, моей славной матушки. Банки, он может истолочь их в ступе, балда! Они ненастоящие. Однако я решаю подыграть, из-за америкосов. Все вместе неплохо потом срастется. Нужно, чтобы они получили обратно свой сраный чемоданчик, затем, когда обнаружится, что банки внутри не те, они посчитают, что это наши воры их подменили и собирались хранить; мы, французы вообще та-та-та, тра-та-та, ля-ля-ля, оля-ля-ля! Марсельеза! Триколор! Священный огонь! Сам черт не брат!

Оставляю дверь и направляюсь к кабинету, но, не дойдя, залезаю под роскошный стол Генриха II, и принимаюсь ожидать.

— Покажитесь все! — визжит человек из засады.

Подстегиваю нетерпеливым жестом тех, кто меня видит, то есть, Люретта, Пинюша, троих америкосов.

Они послушно выбираются из укрытий, изображая руками римскую цифру V.

Надеюсь, хитрозадый не успел пересчитать нас поголовно, поскольку вторжение было стремительным.

— А толстый тип? — взвывает он. — Не хватает толстого! Пусть покажется, мешок дерьма, и живо!

Оскорбленное Его Величество, некоторое время поколебавшись, выныривает на поверхность. Лапы вверх, это настолько не его жанр… Но с удивлением замечаю из своего укрытия, что он покорен, как кастрированный баран.

— Хорошо! — бросает мерзавец.

И, наконец, встает. Он в двух шагах от двери. Это очень смуглый тип, кожа цвета ореховой скорлупы, взгляд до того напряженный и черный, что ты бы сравнил его с двумя выбросами расплавленного гудрона. У него, действительно, чемоданчик, который он держит левой рукой, правой же направляет автомат в нашу сторону.

Ладно, мне надо сосредоточиться, чтобы передать тебе дальнейшее, ибо оно происходит крайне быстро. Много важных вещей умещается в очень, очень малый отрезок времени. Попробуем разложить событие на составные части. Итак, я сейчас постараюсь сляпать для тебя французский анализ с введением, развитием и заключением.

Во-первых, Берю. Знаешь, что? Перед тем как показаться, он засунул свою пушку за голову, под воротник рубашки. Теперь он делает вид, что правая клешня слегка затекла, чтобы ненавязчиво опустить ее на нужную высоту, ухватиться за рукоятку и шмальнуть наскидку в каналью.

Однако это если не считать супертренированности последней. Легкое шевеление — и она, все же он, уже наготове. Берю едва ли завершает свой жест, как тот выпускает очередь в его направлении. Но вновь к экспозиции есть что добавить, поскольку и у меня рефлексы не стерлись, и я вношу в ситуацию лепту из моего личного ствола.

Ты хочешь знать результаты сего тройного тарараха? Подожди, я еще не закончил, итог подведем позже, на свежую голову. Представь себе, в тот момент, когда я нажимаю на курок, кто-то вбегает в склад: женщина. Ее неожиданное появление сбивает мой прицел и все, что мне удается, это разнести вдребезги большой старинный флакон, место которому скорее на витрине аптекаря.

Парень задет выстрелом Берю, видимо, в шею, поскольку он весь красный в ее районе. Но эта рана не мешает ему ухватить прибывшую за шкирку и прикрыться ею, как щитом. И тут я узнаю Мари-Анну Дюбуа, бой-бабу Прэнса. Какого черта она сюда приперлась, я спрошу у нее позже, коли получится выбраться из этого тупикового положения, ей и мне.

Смуглый мужик взвякивает, как детеныш хорька:

— Если еще раз попытаетесь меня убить, я пристрелю эту шлюху, ясно?

Да, при таких условиях не больно-то ему поприпятствуешь. Так что он выходит, пятясь назад и держа все время девицу перед собой. Напоследок бросает:

— Не вздумайте меня преследовать, иначе будет бойня!

И исчезает.

Америкосы поспешают за ним. Я же кидаюсь к Толстому. Он так и лежит, опрокинувшись навзничь, во всю свою длину, и дышит с трудом.

— Берюююю! — орю я, срывая голос.

Он успокаивает меня рукой.

— Прямо в сердце, вот это стрелок! Ястребиный глаз! Аж с ног снесло! Хорошо еще Берта подарила мне эту изысканную штучку на годину!

Он вытягивает из внутреннего кармана плоскую серебряную фляжку, предназначенную для хранения чего-нибудь поднимающего дух, но которая никогда больше не сможет исполнять свою миссию, поскольку пробита четырьмя пулями, легшими поразительно кучно.

Уф, ладно, что теперь?

Теперь становится жарко во дворе.

Глава XXIX

БОЛЬШАЯ ФИЕСТА

Ахилл Пармантье спрашивает себя, действительно ли он пропал? Приятное онемение расползается внизу, освобождая от боли. У него такое ощущение, что тело погружено в ванну с кислотой и постепенно в ней растворяется. Что представляют собой его раны, ему не интересно. Он отдался навязчивой идее. Он начинает ползти, опираясь на локти; но ему очень трудно волочить свое южное полушарие. Он так слаб, одновременно заледеневший и пылающий. Заледеневший снизу, пылающий сверху. Голова в огне, в ней все кипит, кровь похожа на лаву вулкана, готового вот-вот извергнуться. Но Пармантье хочет добиться своего. Ему это надо. Последнее удовлетворение, которое он может себе предложить.

Он смутно отметил звуки выстрелов, доносившихся из глубины своего склада. Кто воевал и с кем? Ему плевать. Возможно, в дело влезли флики; или соперничающие банды, или же… Да и черт! Не важно. У него есть отменная шутка, чтобы сыграть напоследок. Прощальный поцелуй, адресованный толпе! Он томился и маялся всю жизнь, Ахилл Пармантье. Врожденная неудовлетворенность. Он получил блестящее образование, не приведшее ни к чему хорошему. Из-за одной женщины, которую он обожал и которая, шлюха… Известная история! Всем, в той или иной степени. Любовные страдания длятся недолго, подумаешь! А после страдания остается… остаток!