Плато - Бахыт Кенжеев

- Какая такая давняя Сюзанна? - встрепенулся протрезвевший Хозяин. - Впрочем, можете не отвечать. Не в обиду вам будь сказано, дорогой вы мой пиит, стихи - жанр отживший. Поймите, я не сомневаюсь в вашем подвиге, как уважаю, скажем, подвиг буддийских монахов. Но что нам до них? Так и подвиг стихотворчества, ломки собственной судьбы, всех испытаний и судорог во имя благостных созвучий оказывается, по большому счету, напрасным.

- Не везде, - сказал Коган.

- Ах, любезный мой Коган, вы опять о загадочной славянской душе? Заблуждаетесь вы. Дело в том, что отечество наше просто затормозилось в развитии, сошло с магистральной дороги человечества на обочину, и живет устаревшими ценностями. Я, конечно, не утопические идеалы имею в виду, в них никто не верит, зато верят в нечто, как бы выразиться, сокровенное, противопоставленное тошнотворной идеологии. И скажу утешительное: в одном смысле ваш подвиг значителен, поскольку готовит нацию подростков к вступлению в семью взрослых народов. Причем я вовсе не утверждаю, что современному человечеству плевать на, употреблю уж ваше излюбленное словечко, духовность. Просто духовность другая, ближе к реальности, ближе к земле. Нынешнему человеку сподручней отдать свою десятку на помощь парализованным детям, чем на книжку стихов. Меня спрашивали в Столице - где Коган? Отвечаю: в Новом Амстердаме. Как поживает? По родине, говорю, тоскует. А печатается ли? Не без этого, отвечаю, какой апатридский журнальчик ни откроешь, всюду Коган чуть ли не на первой странице. Кто же его там читает? А никто, говорю, не читает Когана, потому что апатрид за два-три года становится нормальным человеком, с нормальными заботами, и жизнь вышибает у него из головы всю литературную дурь.

- Ну и что с этого?

- А то, дорогой Коган, что трезвости не хватает вам, как и всему усыновившему вас славянскому народу. Ветер, мол, в глаза вам бросается, как булыжник в стекло. Вам, значит, тоже хочется стекло - разбить, раз уж дверь заперта, и в другую жизнь - выйти. Невзирая даже на осколки стекла. Ну что же, рано или поздно оно разобьется. И в другую жизнь будет свободный проход. Но она окажется НОРМАЛЬНОЙ, вы понимаете это слово? Как в Аркадии, где у писателя, особенно вроде вас, престижа, денег и всего прочего много меньше, чем у владельца маленькой компьютерной фирмы.

- Говорите, говорите, - сказал Коган, - все это крайне занятно.Только зря вы про престиж и деньги. Настоящему писателю все равно.

- Будь вам все равно, - сказала Сюзанна. - вы бы не рвались обратно в Отечество.

- А кто сказал, что я настоящий писатель? Те - спокойно живут там, где родились, а уж если судьба их закидывает на край света, ждут своего срока, озираются вокруг в ужасе, может быть, но не гоняются за призраками. Я писатель второстепенный, как тот буддийский монах, который мастурбирует в углу своей кельи в час молитвы. Не переоценивайте моего подвига.

- Все у вас с ног на голову, - Хозяин зевнул, - впрочем, оно и немудрено в полтретьего ночи. Что значит - жить, где родился? Что, на нашем Отечестве проклятие лежит? Это заколдованное место такое, вы хотите сказать? А вы знаете, что любой пассажир утреннего трамвая в Столице, едва услыхав о героическом возвращении поэта Когана на родину, только сплюнет? Слава-те Господи, были примеры. Причем учтите, я бы не стал вам помогать, если б не верил, что вас не посадят, даже восстановят в Лиге утопических писателей. Одни бегут, другие возвращаются, - вдруг добавил он почти шепотом, - Бог знает что, всем не сидится на месте, все ищут гибели...

- И ты тоже? - впервые за несколько лет Сюзанна назвала Хозяина по имени.

- Я? Разумеется, нет. Я... я ищу жизни, если тебе угодно. И еще - что значит "ищу" ? Я ее нашел. Ты никогда меня не понимала, Сюзанна. Ты во всем видишь средство. Как и вы, Коган. Но разве жизнь - это навоз, удобряющий почву для прекрасного и высокого? Разве нынешний день, вернее, ночь, - это материал для воспоминаний, сырье для духовного или какого там еще развития? Это и есть она, жизнь, - волновался Хозяин, - вино на столе, агония хрипящих часов, одичавший сад за окном. Вы ужасно ошибаетесь, Коган, летели бы себе кленовым семечком по ветру, проще было бы, и честней. А у вас корысть в глазах. Одних страданий попробовали - не понравилось. Теперь хотите других. И обманетесь, как пить дать. Это я вам говорю, человек, который научился больше всего ценить жизнь, за то, что она уходит. Вы поняли меня?

- Конечно, конечно, - вскинул голову Коган. Его совсем сморило, и большую часть жаркой речи Хозяина он, признаться, продремал. Он с детства это умел - дремать с открытыми глазами.

Глава четвертая

Принято считать, что выходцы из утомительных утопических государств, где гражданам полагается скудный, но исправный паек вроде тюремного, болезненней переживают нежданные повороты судьбы в свободном мире. Это чистой воды чушь, читатель. Коренному аркадцу, ей-Богу, тоже немного радости получить уведомление о том, что его компания решила, скажем, упорядочить кадровую политику или пересмотреть первоочередность своих задач с точки зрения найма нового персонала. Эти многомудрые фразы, как известно, означают, что регулярные чеки вскоре сменятся мерзкими перфорированными карточками с анкетками на обороте - распишись, дескать, безработный, что новую службу ищешь добросовестно, пособием не злоупотребляешь, и вообще понимаешь, какую тебе оказывает милость твое демократически избранное правительство.

И грянуло: утечка информации из коридоров Министерства иностранных дел. По редакции "Союзника" зашныряли очкастые и бородатые, добиваясь интервью у покойного господина Шмидта. Напрасно, напрасно отказывал им в аудиенции граф Толстой. Не успела в "Земле и телеграфе" появиться обширная саркастическая статья об "Аркадском Союзнике", как на парламентском холме встал, подобно новому Давиду, рыжий наглый депутат от леворадикальной партии, избранный с перевесом в два десятка голосов в каком-то университетском городке. Известно ли господину спикеру, начал он, размахивая газетой. Леворадикальная фракция на задних скамейках радостно зашумела. "Аркадский налогоплательщик, - надрывался рыжий, - содержит маленькую, но чрезвычайно озлобленную группу апатридов, которая под прикрытием Королевского издательства занимается не чем иным, как пропагандой ненависти. И в то время как безработица в стране достигла десяти процентов, эти господа получают полновесное жалованье за то, что контрабандой пересылают свое провокационное издание в Отечество и навязывают его приезжающим оттуда туристам и морякам." Тут и выяснилось, что уже с января особая комиссия при министерстве изучала номера "Приложения", переводила их на английский и галльский, писала свое беспощадное заключение.

"Как можно не понимать, - верещал в коридоре разгневанный Эдуард, - не наше ли "Приложение" спасает человечество, в том числе и дубоголовых членов этой вонючей комиссии, от окончательной победы утопической чумы!"

Никто не услыхал его бараньего голоска, вопиющего в пустынном коридоре Королевского издательства. Сейчас, по прошествии многих лет, бесплатный экземпляр "Аркадского Союзника" по-прежнему можно получить в одном из переулков Столицы, в посольстве, над которым горделиво развевается белый флаг с зеленым дубовым листком. Тот же "Союзник", впрочем, со времени отмены цензуры лежит и в газетных киосках Отечества, одержимого собственными заботами и несколько потерявшего интерес к внешнему миру. Однако похудевший журнал выходит теперь всего четырежды в год, силами Марии (всякий вечер работающей также и в своей кулинарной фирме) и Михаила (занятого строительством бассейна при своем доме в Маячном поселке) - под начальством графа Толстого, все реже вспоминающего о Василии Львовиче. Бесстрашное "Приложение" кануло в вечность, Эдуард торгует недвижимостью где-то в Новой Ирландии, другие сотрудники тоже разбежались кто куда. Зато, согласно приказу Генерального, журнал "Поэзия Севера" восстановили в попранных правах. Вернули средства и журналу для индейцев племени "Мик-мак". Разморозили, наконец, фонды для издания в бумажной обложке нашумевшего публицистического исследования "Почему мне стыдно быть аркадцем".

Но это после, а покуда редакция ждала приказа об увольнении. Речь шла не о сроках - свернуть "Приложение" генеральный директор собирался в считанные недели, - сколько о том, кто все-таки останется на службе.

Все чаще собирались просвещенные апатриды в кабинете Марии, где рядом с пузатым электрическим чайником стала появляться бутылка то недорогого бренди, то аркадского портвейна. Поначалу строили планы каких-то коллективных писем - и кое-что было, в самом деле, написано и отослано. Затем элегически перечитывали старые номера "Союзника", сообща постановили прощальный номер "Приложения" превратить в оглушительную пощечину утопистам, чтобы знали, выкрикнул Эдуард, что нас не зря разогнали. Впрочем, Эдуард теперь по большей части сидел в наушниках, слушая на своем плейере записи радиопередач "Голоса Федерации" - там, по слухам, всегда были вакансии, следовало только иметь - подчеркивалось в объявлении о найме - приятный, хорошо поставленный голос.