Всего один век. Хроника моей жизни - Маргарита Былинкина

И вот пигалица третьеклассница стоит перед тремя военными дядями и рассказывает им про активированный уголь, который ни за что не пропустит в наши дыхательные пути такие смертоносные газы, как иприт и люизит. А если нет при себе противогаза… Тут я что-то рассказывала им про спасительные качества носового платка.

В общем, я получила не только искомый значок-висюльку, но и настоящий официальный документ.

Передо мной — листок размером в полстранички с красной надпечаткой в левом углу:

«Трест Московских газовых предприятий МОСГАЗ.

25 апреля 1936 г. № 200

Справка

Дана ученице III группы 35-й школы БОНО Маргарите Ивановне Былинкиной в том, что она сдала норму готов к ПВХО на ОТЛИЧНО при ячейке ОСАВИОХИМА Газового завода. На основании чего ей присвоен значок «Готов к ПВХО» № 434210.

Военорг Цехпрофорг

(Подписи. Круглая печать)».

Пожалуй, это был мой первый самостоятельный шаг — вне дома и школы — на социальном поприще.

Наступил 1938-й год. Зима была снежная, мягкая. Февраль подошел к своей середине. В это время всегда хочется чувствовать весну и видеть ее приметы. Отец обратил мое внимание на то, что под ясным февральским солнцем на белый снег от домов и деревьев ложатся не темные, а синие тени. А там, глядишь, и март — день рождения мамы, потом настоящая весна — и лето. Вместе с каждым прибывающим днем прибывает радость и светлое настроение.

Вечером 16 февраля 38-го года я шлепала на лыжах по нашему заснеженному двору вокруг трех белых домиков.

Кто-то, не помню кто, позвал меня домой.

Дома в коридоре, вижу, стоит, теребя бороду, наш дворник дядя Митя. В комнатах деловито хозяйничают двое мужчин в военной форме. Один перебирает безделушки в мамином туалетном столике, другой копается в шкафу. Обыск. Ищут или делают вид, что ищут, оружие и драгоценности.

Значит, дошло дело и до нас.

Я не испытала ни страха, ни отчаяния. Напротив, меня охватило спокойное ожесточение и желание говорить дерзости. И я громко сказала энкавэдэшникам, кивнув на свой висящий на стене лук с деревянными стрелами, сделанный в Костине: «Вон оружие, берите». Они, не взглянув на девчонку, продолжали ворошить одежду.

Мама меж тем стала собирать чемоданчик с вещами. В других семьях такой баул давно стоял наготове, но мы не озаботились.

Отец находился в полной прострации и ничего не соображал, а потому совершил одну большую оплошность.

Дело в том, что у нас в квартирке дверь от большой комнаты была давным-давно снята с петель и поставлена в кухне рядом с газовой плитой, а дверной проем был занавешен портьерой. Поскольку теперь в квартире оставалось только двое жильцов — мама и я — одна из наших комнат должна была быть опечатана, иными словами — отобрана.

Энкавэдэшник, видя, что двери в большую комнату нет, хотел опечатать маленькую, но отец, как зомби, сам повел его в кухню и показал, где стоит дверь. И наша большая комната была опломбирована и изъята. С помощью дворника дяди Миши из нее вынесли в милостиво оставленную нам одиннадцатиметровую комнатку платяной шкаф, стулья, кресла, письменный и обеденный столы, диван и рояль. У рояля отвинтили ножки и, завалив на бок, прислонили к стене. Дверь в большую комнату навесили и приклеили к створу бумажку с печатью. Отец надел пальто и свою массивную «кавказскую» кепку (в шляпе на завод ходить было неприлично), взял чемоданчик и пошел к выходу. Прощание было беззвучным и таким же нереальным, как все происшедшее.

Операция по захвату врага завершилась.

Мы с мамой сидели на деревянном кухонном столе у окна и смотрели отцу вслед. Он шел своим размеренным шагом по заснеженной дорожке к воротам. За ним в двух шагах шли двое. Миновав ворота, он свернул налево и пошел по переулку вдоль дворовой ограды. Скоро его разляпистая кепка скрылась за сугробами снега. Черный «воронок» стоял, видимо, дальше, на углу Мельницкого переулка, чтобы лишний раз не беспокоить народ.

Мы обе понимали, что отныне начинается совсем иная жизнь, только неизвестно какая. Горя и страха я не ощущала: у меня была мама. А на нее свалилась тяжелая забота. Денег дома оставалось не более чем на неделю. О накоплениях говорить не приходится: мы жили от отцовской получки до получки. Гимназическое мамино образование — не рабочая профессия. Ценностей на продажу было всего три: чудом уцелевшие от конфискации золотые часы «Лонжин», привезенные отцом из Швейцарии; большой бордовый персидский ковер и наш рояль, рояль красного дерева.

Начались хождения в поисках работы для мамы. Мы ездили на трамвае по разным адресам и объявлениям. Жену репрессированного нигде не брали. Наконец в тресте Мосгорсвет на Большой Бронной нашелся хороший человек, начальник треста, Сергей Иванович Махров. Он определил маму на должность секретаря-машинистки. И то хорошо. Не зря, значит, пришлось ей в Ялте на машинке «клопов давить». Поначалу, печатая документы, она наделала кучу ошибок, но добрый человек сказал: «Ничего, всему можно научиться».

У меня ни в школе, ни во дворе особых проблем не было. Лишь однажды хулиган Вовка Сигаев крикнул из-за угла: «Трацкиска!», да еще Машка Александрова, сидевшая на первой парте, нарисовала жирную тюремную решетку и положила рисунок так, чтобы я увидела. О своем будущем я еще не задумывалась и потому предстоявшие мне житейские трудности меня не волновали.

В бывшую нашу большую комнату вселилось семейство Малышевых, недавно приехавших в Москву из Благовещенска. Настасья Малышева-Кузнецова, тихая косоглазая бабенка (левым боком глядевшая на собеседника), работала секретаршей в районном отделе НКВД нашего Молотовского района, и там ей выдали ордер на жилье. Ее муж, Александр Алексеевич Малышев, быстрый чернявый человек, был каким-то мелким сотрудником НКВД. С ними были две девочки: трехлетняя сопливенькая Нинка, монотонно скулившая: «Папуля! Мамуля!», и младшая сестра Настасьи, видавшая виды моя сверстница Нюрка.

Жили мы мирно. Поставили в кухне два стола, поделили газовые конфорки. У плиты старались не толкаться, в кастрюли друг к другу не лазили. Лишь однажды Малышев — то ли спьяну, то ли со злости — открыл кран газовой плиты и ушел на работу. Мама, слава Богу, заметила и не побоялась заявить ему в лицо — с отчаянной смелостью куропатки, защищающей птенца от лисы, — что сообщит его начальству о покушении на нашу жизнь. Он неожиданно притих и больше явных гадостей не делал.

С Нюркой мы стали приятельницами, играли на кухне в «фантики» и в «лямочку» — кто сколько раз подкинет ногой узелок с пятачком внутри. Она мне жаловалась, что Малышев Сашка не дает ей проходу, когда Настасьи нет дома, и заодно просвещала меня по части семейной жизни. У меня были еще не очень ясные представления о взаимоотношении полов. Я знала, что мужчины и женщины влекутся друг к другу, влюбляются, и целуются, и милуются, и даже более того. Но вот что именно после «более того» появляются дети, казалось мне вопросом спорным. «Моя тетя Маруся и дядя Миша живут уже лет десять вместе, а детей у них нет», — говорила я. «Бывает…» — отвечала Нюрка и щедро делилась знаниями.