Картофельная яблоня (сборник) - Алена Дашук

Срочно проснуться!

Старик тронул морок леденеющей рукой. Это не может быть явью!

Видение оказалось осязаемым. Холодное мягкое тельце качнулось. Под потолком чуть слышно скрипнуло. Дед Василь закричал – громко, страшно.

Уже плохо осознавая, где он находится, старик рухнул на кровать. Скуля и подвывая, зарылся лицом в измятую подушку.

Холодно.

Холодно…

Распахнутое окно.

Ветер…

Тепло и помощь только там…

Дед Василь опустил ладонь в аквариум. Пальцы тут же ощутили знакомую, баюкающую прохладу – «я здесь, ты не один». Что-то вспомнив, старик отдёрнул руку. Сел рывком. Захохотал, широко раскрыв беззубый рот. Белеющие, выкатившиеся из орбит глаза обвели уносящуюся в непроглядный омут комнату. Остановившийся взгляд вмёрз в едва намеченный абрис покачивающейся в воздухе крысиной тушки.

Темнота упала громадной, величиной с целый мир, глыбой…

Открывая калитку, Иннокентий недовольно сплюнул – скрип он не любил теперь, пожалуй, не меньше, чем дед Василь.

В куче сваленного у сарая песка копался младший сын Иннокентия Вовка.

– Папка приехал, – констатировал он и вернулся к бомбардировке камушками песочной башни.

Кеша подошёл.

– Здоров, а где Антошка?

– На речку пошёл с ребятами. Меня не взял. Говорит, мал ещё, – отозвался сын, обиженно шмыгнув носом. Глянув на пакеты в отцовских руках, тут же смекнул, что дело может обернуться к нему счастливой стороной. – Чур я первый смотреть!

– Да я… – Кеша смутился. – Мясо там, крупы разные. Мамка велела. Автолавка-то раз в неделю приходит.

– А-а-а! – Мальчик разочарованно отвернулся.

Потоптавшись за Вовкиной спиной, Иннокентий неожиданно для себя сказал.

– Дед Василь помер. Вчера похоронили. – Вовка обернулся, наморщил лоб, точно силился понять, о чём идёт речь. – Он тебе ещё машину на день рождения дарил, красную, – напомнил Кеша.

– Пожарную, – уточнил Вовка.

– Верно.

Помолчали.

– А у Пальмы щенки, – спустя минуту, поделился местными новостями Вовка. – Пальма никого к ним не пускает. Антоху чуть не цапнула, когда полез. Мамка к дяде Вите ходила, пристрелить просила, а он не стал. Сказал, щенки подрастут, опять нормальная станет. А мамка сказала, кормить её не будет. Мы с Антохой кашу ей отдаём. Она всё равно невкусная. Мамка когда не смотрит, прячем, потом Пальме кидаем. Потому что жалко. Только ты мамке не говори, ладно?

– Ладно. – Иннокентий кивнул. Жизнь шла своим чередом. Каша для Пальмы живым оказалась важнее смерти какого-то там деда. В животе ворохнулся стылый ком. Идти в дом не хотелось. – Покажешь щенков?

– Ага. – Вовка встрепенулся. – Только близко не подходи. Мамка говорит, Пальма бешеная. Порвёт.

Пальма лежала у входа в будку, положив голову на толстые лапы. Стоящие торчком уши настороженно подрагивали. Заслышав шаги, собака вскочила и ринулась к нарушителям определённой длиной цепи границы. Цепь натянулась гудящей басовой струной – вот-вот лопнет.

– Дальше нельзя, – предостерёг Вовка. – Она щенков охраняет. Они в будке сейчас, не видно. Жалко. Потом, может, вылезут, тогда поглядим.

Иннокентий смотрел в налитые кровью глаза Пальмы, на ощеренные клыки, на врезавшийся в могучую шею ошейник. Охраняющая своё потомство псина явно не остановилась бы и перед убийством. Страшно. Страшила даже не свирепость обуреваемого инстинктами зверя, пугала сама мысль о торжестве жизни, готовой за своё продолжение платить чьей-то смертью.

Кеша молча достал из пакета увесистый кусок говядины. Швырнул его собаке. Та на лету подхватила мясо, улеглась тут же и принялась жадно рвать зубами, рыча и, не отрывая свирепого взгляда от стоящих в отдалении людей. Еды ей сейчас требовалось много.

Развернувшись, Иннокентий пошёл прочь. Эта вздыбившаяся на загривке шерсть, эти горящие одержимостью глаза вызывали в нём отвращение и ужас. Сорвись Пальма с цепи, так же, как этот кусок мяса, рвала бы она любого, кто мог стать для неё пищей – его, тайком подкармливающего её Вовку, Антоху… Пальме сейчас всё равно, главное, чтобы её щенки были сыты и защищены. Что с неё взять – зверь.

Привлечённая рычанием Пальмы Вера вышла в сени. До крыльца дойти не успела, навстречу открылась дверь, в дом вошёл Иннокентий.

– Привет. – Он мельком глянул на живот жены, невольно отметил – в этот раз больше обычного – богатырь-дочка будет. – Всё, вроде, привёз. – Он помахал туго набитыми пакетами.

– Хорошо. Проходи живее, обед стынет.

Переваливаясь по-утиному, Вера пошла в комнату.

Кеша ел наваристый борщ, не чувствуя вкуса. Заговорить не решался, боялся, что утрамбованные за эти дни усилием воли фразы вырвутся сами собой.

– Ты уж нажми там, чтобы без проволочек, – наставляла Вера. – Скажи, трое детей у нас, куда ж в две комнаты.

– Так обещали же. Освободится третья, сразу дадут.

– Дать-то дадут, но сколько нам ещё в коммуналке мыкаться?! И так последние уж остались! Дочку из роддома в новую квартиру привезти хочу. Пусть разворачиваются.

– Трёху сразу трудновато. Изыщут возможности, говорят, тогда. Они ж нам двушку готовили, по числу занимаемых комнат. – Иннокентий отложил ложку и взялся за сочащийся жиром кусок свинины.

Вера дёрнула плечом.

– По документам у нас теперь три, так что обязаны!

– Не три пока. – Покосившись на жену, Кеша отодвинул тарелку. Мясо есть отчего-то расхотелось. – Комнату деда ещё переоформлять надо.

– Подсуетись. Нажми! Заявление на расширение жилплощади давным-давно подавали. Или врал, что всё на мази? – Вера прищурилась.

– Не врал, Семёнов лично обещал. Подмазано ведь, куда он денется!

Вера откинулась на спинку стула, губы растянулись в блаженной улыбке.

– Господи, неужели этот ад, наконец, кончится! Отдельная квартира! Нам своя комната, мальчишкам своя…

Тепловатый ком подступил к Кешиному горлу, но наружу вырвались только сдерживаемые стиснутыми зубами слова.

– Вер, я деда Василя с пелёнок знал…

Улыбка сползла с Вериного лица.

– Понимаю, Кешенька. Тяжело тебе. – Склонившись над столом, она погладила судорожно сжатый кулак мужа. – Только не виноватый ты. Срок уж ему пришёл. Старый был. Разве ж из-за крысы помер? Подумаешь, крыса! – Склонив голову набок, Вера цепко глянула на мужа. – Прокоп тоже уже на ладан дышал, они года три живут, а ему за четвёртый перевалило.

Кеша вскочил, кругами заходил по комнате. Заговорил скоро, задыхаясь и взмахивая руками.

– Вера, Верка! Как мы могли?! Он ведь подарки пацанам… конфеты… Он же сам нам всё рассказывал про то утро! Верил! А мы… Я его как увидел там… паршиво мне, Вера, стало. Рука в аквариуме… Крысу… КРЫСУ звал, умирая! А больше и некого было. К стеклу холодному, видать, притронулся, почудилось, Прокоп явился. А Прокоп-то… вот он – висит!

– Прекрати истерику! – Вера зло хлопнула по столу ладонью. – Что такого ты сделал?! Хребет крысе сломал, да на верёвочку подвесил?!! Так их во все времена истребляли! Объявил, что едешь в деревню, а сам дома остался? В собственной, заметь, комнате. Имеешь право! Ты не обязан отчитываться перед соседом, где и когда находишься! Окно открыл? Вот уж преступление! Электричество отключил? За это ещё никого не казнили! – Внезапно Вера встала и, подойдя к Иннокентию, обняла, прижалась тёплым тугим животом. Заговорила мягко, успокаивающе, точно баюкала. – Ну, что ты, Кешенька, мы же всё с тобой когда ещё обговорили. Ты согласился. Мы сделали это ради наших детей. Им место нужно, чтоб расти. – Вдруг, добавила совсем другим голосом – деловитым, строгим: – Надеюсь, крысу ты перед приездом служб догадался убрать?

Иннокентий отстранился. Глянув на Веру, споткнулся о её взгляд. Такие глаза он сегодня уже видел – одержимые, без капли сомнений, готовые на всё во имя своей затмившей тьму и свет цели. Вот только Пальма была надёжно прикована цепью…

Снова стало страшно.

Иннокентий сглотнул слюну, опустился на стул.

– Прокопа убрал, – смиренно произнёс он.

– Вопросов тебе никаких не задавали? – Кеша отрицательно мотнул головой. – Прекрасно! Теперь поезжай и займись оформлением. Отвлечёшься, да и дело сделаешь.

Гремя посудой, Вера принялась убирать со стола. Иннокентий смотрел на её ловкие руки, уверенные движения и понимал – противиться этой не сомневающейся в своей правоте самке он не в силах. Слишком велик его ужас перед той, которая, не задумавшись, расплатилась чужой смертью за единственно для неё значимое. Будет надо – расплатится и им. Теперь он знал это точно.

Страшно.

Деду Василю тоже было страшно. Но какие же разные их страхи! И не известно, чей страшнее…

Иннокентий вышел, не прощаясь.

Он сделает всё, что она требует. Он тоже должен спасать жизнь. Собственную жизнь. Так велит инстинкт самосохранения.

Или всё тот же страх?

Не всё ли равно! Нечто не поддающееся ни логике, ни морали, ни контролю – животное, тёмное, необузданное, непобедимое.