Россия в неволе - Юрий Екишев

Опять ледник в виде боксика для людей, шесть шконарей на семнадцать человек, даже присесть многим негде. Резь в глазах от дыма и перенасыщенного влагой и хлоркой подземельного тумана – десять часов ленивой болтовни, выяснения знакомых, воспоминаний, ругани, ожидания, борьба с собственным телом, желающим вытянуться, выпрямиться, разогнуться, вздохнуть – и, наконец – какое-то движение: начинают выводить откатывать пальцы новичкам, пару часов – и уже медчасть, ещё часик – и баня, и снова боксик, но уже потеплее, хотя и без ничего – голый куб. Ещё пара часов – и поднимают по хатам.

Я возвращаюсь домой. К своим. Всё те же родные арестантские лица, которые язык не поворачивается назвать иначе, хотя многочисленная литература и масскультура предлагает варианты – рожи, рыла… нет, лица…

Сразу чай, кофе-мофе, оглядываюсь – Молдаван разбирает привезённые мной продукты, кто-то забивает пули, плетёт коня, стирает, читает. Пожалуй, из нашей хаты можно составить неплохой "экипаж машины боевой" – русский характер неистребим: сегодня он разбойник, завтра – воин, послезавтра – святой, как Опта, Пересвет, Ослябя и многие-многие другие, кто был и на Куликовом поле, и врывался в захваченную шляхтой и самозванцем Москву. Ситуация осталась та же, только немного поменялось оружие, да кони стали более железными. То, что русские остались русскими – проверим. Проверим на деле, как сможем справиться с последним игом, третьим, самым тяжелым. Лишь бы без нас не началось!

Пока загорал на ИВС, изменилось немного – наконец-то пошёл вниз по чарт, или чёрт – лестнице Билан, подзаездивший мозги тем, что "невозможное возможно", исчезла из утренней сетки песня про маму, отмели телефон, и наши подсели на очередной сериал, на этот раз про тюрьму – "Немой" (и тут, как в любом новом сериале – добрый еврей, в нужном месте в нужное время – в данном случае с мобилой…). Вечером, как по команде – все места вокруг шконки Геныча с теликом – забиты до отказа, аншлаг. Сериал хоть и наивный, но хоть жизненный, по нынешним меркам. Некоторые вещи воспринимаются с огромной скидкой, скажем, то как телевизионные арестанты плясали всей хатой до потолка, поставив тропинку, славливаясь с другой хатой. Особенно веселились дорожники, но не в этом суть – немому, сказке про него, прошедшему этот ад и вышедшему на волю – сочувствовали все, как дети. Сочувствовали как друг другу, и как себе, желая чтоб вот это невозможное – выйти по чистой! – хоть для кого-то было возможно. Для достойного, простого, не мажора на "лексусе", а соседа рядом – чтоб была судьба, падающая неизвестно откуда – вот того, кто с тобой в одних окопах – нагнали! Чтоб не только зло, одно зло, сплошное зло – всё побеждало и побеждало…

Я только вошёл, успел развернуть на своём уже месте чисовский рулет, разобрать все подарки, попить чаю, сгонять партию в шахматы с Хмурым, который изнывал в отсутствии соперника, и – уже кино, и – слишком быстро, только вошли во вкус – конец серии, и песня в конце:

Странная ночь, долгая ночь…

Некого винить, некому помочь…

И уже – ночь. И ночная движуха-положуха: кто в домино дуется, кто в нарды, кто сидит, строчит малявки или письма домой (Аблакат), кто пытается научиться стоять на дороге, кто пытается войти в русло местной жизни, набираясь всё новых местных выражений, составляя первые послания из бородатых шедевров, гуляющих уже давно по централу. Например, неохота тебе писать брату-малолетке (раньше бы написал "извини, брат, хочу спать"), отмазываешься: "Друган, извини, меня сейчас прёт, как бобра по стекловате…", кто-то с девчонками "зажигает огни большого румба", кто-то по-доброму кроет подельника, каждый день выпрашивающего чего-нибудь сладкого – "плесень, чеши брюхо консервной банкой", а кто-то всё же пишет по делу, но в конце всё же прибавляет "жму руку, как прокурору гланды", кто-то "встает", "рвёт строку" совсем уж экзотически – "туплю перо об голову соседа". И так далее, таким же всё манером… Почему-то в последнее время от зеков больше всего достается Алсу – "рву строку, как на Алсу бикини", или "братан, жму 5, как сиськи Алсу"… Это, наверное, что-то подсознательное, причастность к общероссийской нездоровой страсти к эстраде. Конечно, не только Алсу икает, благодаря нашим, но и многие другие, трясущие своими прелестями и делающие откровенные движения "фабрики" и "стрелки", блестящие и крутящие… Это не Ева, не Сонечка Мармеладова – это новая Россия последних десятилетий, опирающаяся на худшее в человеке, на страсти и прочий эстрадный свинячий корм. Какой тут с этой эстрадой даже Родя Раскольников… Ещё мельче, ещё поубожистей, всё очень просто: живи – кайфуй, козявки жуй…

Мишаня встал, прошёлся, его очередь бодрствовать. Ему на сериалы и эстраду как-то даже удивительно – наплевать. Хорошее старое кино посмотрит, или неплохую мелодраму, а эту чешую – пропускает не замечая, как сом донные нифеля фильтрует сквозь жабры, выплёвывая, предпочитая крупную добычу, нормального живца. А некоторые, наоборот, задерживают в своих жабрах всякую мелочь, отцеживают до последнего весь информационный корм, которого не хватает здесь всем (в одиночке вообще можно зачитать до дыр даже программу передач). Мишане же, видать, присущ нормальный обмен веществ, внутреннего корма – мыслей – хватает…

– О, привет, жаба! – накидываются на него Безя с Хмурым…

– Попутали, что ли, полосатые? – Мишаня ещё не разошелся, не разыгрался, и минут пять беззлобно огрызается, действительно, как большой придонный груббер от юрких лоцманов. Все заканчивается маленькой дружеской потасовкой, после которой Безя отправляется спать на их общее с Мишаней место, и все утихает.

Безик вообще-то, не очень обычный домушник, хотя у него всё, как положено, все приметы на месте: и эполет, и звезды… Но все же он сам признается: – Сейчас уже не те времена. Раньше были твёрдые понятия, а сейчас ворам разрешили и жениться, и имущество наживать… Это когда-то всё было похоже на монашеский орден, а теперь уже вовсе не орден – у кого хоромы, у кого и жизнь другая, поближе к власти…

Я, когда заехал, в первый день разговаривал с Безиком с самым первым, как положено по здешней иерархии, он всё же в хате – главный. О том, как тут всё устроено, как движется, что приветствуется, а что и нет. Я хоть и вне этого мира, особенный, никуда никаким образом формально к воровской идее не приходящийся, не чёрный, не красный, но тем не менее – авторитетные люди по централу уже знали – кто я, что за птица, с чем заезжаю сюда, с какой идеей, с каким прошлым. Костя М., смотрящий по централу, уже рисанул Безику, чтоб встречал соответственно. Я и в их мир не войду, но и в стороне не останусь – поэтому я как бы жил параллельно, не из черного, не из красного мира, из другого, но на авторитетном уровне. А соответственно – и очередность во сне, в еде, во многих тюремных мелочах – от бани до пользования общим телефоном – даже на уровне умолчания, без объяснений – соответствующее. Многое здесь делается молча.

Безик во многом очень простой, я бы даже сказал даже смиренный, человек – спал по очереди с Мишаней. И сейчас, подвинув от сквозняка с решки, вязаную шапку на глаза – спокойно заснул.

На кого же он похож? Или наоборот – кто похож на него? Сам он с западной Украины, родители из-под Збаража, предки заехали на Север по бендеровской, националистической теме. Ему бы папаху на бок, "шмайссер" в руки и в западенские леса – вылитый "лесной или зеленый" брат – бесшабашный, молодой партизан – антисистемщик, будто из старого военного фильма. Впрочем, Безин тип описать сложно – прикинуть графскую одежду, волосы подлиннее – и перед глазами утонченный, с легкой гойевской желтизной, испанский гранд. Что-то и простое, и в то же время не лишенное достоинства и отцовской заботы о своих – нынешняя человеческая натура в этих условиях, далеко не тепличных, не билано-алсувских…

В нынешней России – все, кто есть, не становятся теми, кем могли бы быть в иной ситуации. Исключений – единицы, исключительные святые единицы, на которых ещё стоит русский мир. В жизни людей приливы есть, и есть отливы. Сейчас – полный, последний, абсолютный русский отлив. Обнажено всё захламленное, замусоренное человеческое дно. Но и все скрытые прежде достоинства – тоже сейчас на виду. Легко жить, когда батюшка – царь-отец позаботиться, чтобы еда была, и работа, и забота, и сохранены в неповреждённости вера и достоинство, основные костяки граждан государства русского государя. И куда как тяжело под гнётом мясорубки, плюющей ошмётками судеб людей – наверное, сейчас нет русской семьи, в которой не было бы осуждённого, либо убитого в Чечне, либо раздавленного красно-голубой психо-системой – везде горе, унизительная и оскорбительная нищета, разврат – борьба с Богом и Его детьми, и Его последним Римом и Иерусалимом – Россией.

Долгая ночь. При чисовской лампочке, отчасти загороженной газеткой, чтобы спалось лучше тем, кто на верхних шконарях. Все равно помогает плохо. За несколько месяцев только разок вышибало электричество на этаже – хоть вспомнилось, что такое тёмная ночь. И то сразу кто-то стал ломиться в "робота", в железную дверь без ключа. Имитация сумрака – газетка, большие полотенца на контрольках, подвешенные вкруговую чисовские простыни, которые всё равно поутру снимать – зайдут, оборвут, изгадят – это хуже.