Рыбья Кровь и княжна - Евгений Таганов

— Ну вот, не повезло, — чуть слышно прошептал воевода Молодому Хозяину и спустя полчаса навсегда закрыл глаза.

На Дарника смерть старого боевого соратника подействовала крайне угнетающе. Кривонос с Лисичем и Меченый с Бортем были с ним еще раньше старого руса, но именно поединок с Быстряном и все его дальнейшее поведение вывели бежецкого подростка на понимание того, что есть настоящий воин и войсковой вожак. Он и не брал последнее время Быстряна с собой именно потому, что не хотел его подвергать лишним опасностям. Сверхнадежный воевода нужен был ему в Липове, ведь тогда он мог о своей столице совсем не тревожиться. И вот такая нелепая смерть!

Собрав думный совет, Рыбья Кровь распорядился запретить хорунжим и сотским охотиться на медведя и тура.

— А не подумают, что мы просто боимся? — возразил Меченый.

— Вы слишком дорого стоите, чтобы достаться медведю, — Дарник был непреклонен.

— Лось тоже пробивает копытом человека насквозь, — обронил Буртым.

— На лося охотьтесь сколько влезет. Если еще и лось вас прибьет, я буду три дня смеяться вместе со всеми, — мрачно произнес князь.

При погребении главного воеводы он приказал на погребальный костер вместо настоящего оружия положить меч, кинжал и клевец, сделанные из дерева. Войско недоумевало: оружейницы ломятся от нового и трофейного оружия — как можно так скопидомничать?

— Кладите только то, что может сгореть. Если его боевой меч не может со своим хозяином подняться к небу, то нечего ему быть приманкой для грабителей могил, — настоял на своем Молодой Хозяин.

Вместе с воеводой на добровольное сожжение согласилась его наложница Вета, чем сильно переполошила весь город, — о таком липовцы много слышали, но никогда не видели. Поступок наложницы всеми воспринимался как высшее проявление верности и любви. Один лишь Дарник думал иначе. Кому как не ему было знать эту глупую ленивую деваху, которую он сам четыре года назад подарил Быстряну. Какие-то нежные чувства за Ветой к старому русу он готов был признать, но помнил и другое: за все время она так и не сумела завести себе подруг или заслужить чье-либо уважение. А собачья привязанность к своему господину у нее возникла просто потому, что он был единственный, кто никогда не смеялся над ней. Не особо удивило и ее желание взойти на погребальный костер: лучше так, чем снова оказаться никому не нужным человечком. И все же, когда Вета, выпив сонного зелья, без колебаний взобралась на сложенные колодцем бревна и легла рядом с воеводой-наместником на дощатый помост, у Дарника по спине пробежал легкий озноб — своевольный обрыв собственной жизни внушил ему такое же почтение, как и всем собравшимся вокруг липовцам.

Погребальному костру Быстряна отвели отдельное место и после сожжения возвели над ним пятисаженный курган.

— А вот здесь с деревянным мечом будете сжигать меня, — указал приближенным Рыбья Кровь на соседнюю лесную проплешину. — Курган можете возвести на одну сажень выше.

Стоявшая рядом Всеслава испуганно посмотрела на мужа. Вечером в опочивальне Дарник не удержался от новой мрачной шутки:

— Пора обучать тебя быть хорошей княжеской вдовой.

— Не смей даже говорить об этом! — обиженно воскликнула жена.

Смерть воеводы явилась для князя некой поворотной точкой, позволившей взглянуть иначе на многое вокруг. Кстати пришелся и случай, произошедший на торжище сразу после похорон. Дарник с Корнеем и двумя арсами шел между торговых рядов, чтобы увидеть какие-либо заморские редкости, которые все чаще появлялись там, как вдруг непонятно откуда выскочившая деваха со всего маха врезалась в него. Повезло еще, что он успел подставить плечо, и столкновение ушибло больше деваху, чем его. Поразило другое: живое, розовощекое создание в нарядной шубке в остолбенении разинуло рот и издало несколько нечленораздельных звуков. В ответ князь лишь коротко хохотнул и как ни в чем не бывало прошел дальше.

Этот животный ужас, застывший в глазах девахи, потом долго преследовал его и не давал успокоиться. Одно дело был страх перед ним, Дарником, чужих воинов, а совсем другое — вот такое неподдельное выражение этого страха у свободной молодой липовки, будто она ни мгновения не сомневалась, что за подобный проступок ее сейчас схватят и предадут самой мучительной смерти. Да, к нему на суд приводили даже из дальних селищ преступников, достойных смертной казни. Но все же знают, почему так происходит. Если преступника не убили самосудом в момент преступления, то предать его смерти на следующий день на холодную голову мало кто может решиться — боги за такое наказывают! Даже Быстрян не решался на такие казни — ждал князя. Впрочем, и он, Дарник, неплохо еще в самом начале липовского воеводства выкрутился из этой западни: когда темница переполнялась, преступники бросали жребий — один получал свободу, другой шел на виселицу — и абсолютно все, включая, наверное, и богов, были этим довольны. Выходит, зря он так в душе кичился своим великодушием к простым смердам, если они его все равно считают убийцей и насильником.

Такое открытие заставило князя на некоторое время насколько можно затаиться и как следует приглядеться к окружающей обстановке. Большие войсковые щедро оплаченные заказы и пропиваемое гридями жалованье не просто породили целое сословие богатых и деятельных людей, которым уже были не страшны даже пожары и неурожаи, а и сделали этих людей самоуверенными и предприимчивыми. Более того, многие из них теперь искали нового применения своим возросшим возможностям.

Едва были насыпаны последние корзины земли над курганом Быстряна, как на Войсковом Дворище начались самые активные происки и козни приближенных вокруг тех, кто желал занять освободившееся второе место в княжестве. Дарник воспринял это спокойно: все правильно, людям свойственно примыкать к тому или иному вожаку и стремиться вместе с ним подняться как можно выше. Все войско и богатые горожане быстро разделились на три группы, ратуя каждая за своего негласного предводителя.

Одну группу составляли сторонники хорунжего Кривоноса, который уже однажды был, хоть и не слишком удачно, наместником Липова, да и вообще считал себя еще в их первой бойникской ватаге, если не вторым, то уж точно третьим человеком. В его пользу говорила и дорога, самостоятельно проложенная им в Северск, и крепкое хозяйничанье в своем воеводском селище. За него горой стояли купцы и ремесленники.

Вторым шел Меченый. Помимо доблести на ратном поле, он хорошо умел себя подать и в мирной жизни: носил изысканную одежду, устраивал богатые пиры, держал самых резвых лошадей. Его обожали воины собственной хоругви, да и для прочей молодежи Липова он был предметом для подражания, что порой неприятно кололо Дарника — ему самому хотелось быть таким предметом. Корнею невзначай однажды удалось раскрыть князю глаза на эту «странную» ситуацию:

— Подражать можно какому-то человеку, а ты ведь у нас не человек, а явление злой природы.

Третью партию составляли отцы города, усиленно выдвигавшие старосту Охлопа, мол, доколе нам терпеть засилье пришлых людей! Их поддерживали не только все коренные липовцы и их сыновья, перебравшиеся в пригородные селища, но и зятья-гриди из ранних войсковых наборов.

Раздавались также отдельные голоса в пользу княжны, ведь прошлое лето она правила со своим дядей, и неплохо. Однако сторонников у нее было немного.

— Матереют твои липовцы потихоньку, — отметил это соперничество группировок Фемел. — Сначала из городища превратились в город числом, а теперь и умом превращаются.

— Сразу у всех количество ума прибавилось! — насмешничал Молодой Хозяин.

— Не количество ума, а его суть, — поправил дворский тиун. — Из деревенщин горожанами становятся.

— Это как же?

— Меньше шкурных интересов, а больше общих. Начинают любить и ценить свое собственное мнение. Еще немного — и за правду на мечи полезут. Пора уже думать, как им укорот найти.

Дарник ромею не поверил, думал: лишнее сочиняет. Но буквально через несколько дней к нему в малую трапезную влетел испуганный вожак:

— На торжище резня! Купцов бьют!

Случилось следующее. Один липовец с семьей выбрался на посадское торжище сделать ряд мелких покупок. Днем раньше он расплатился за покупки золотым ромейским солидом, с которого ему дали сдачу серебряными дирхемами. Теперь же торговец заморским бисером наотрез отказался принимать в оплату эти дирхемы, заявив, что они сильно истерты и настоящей цены не имеют. Тот, кто давал липовцу сдачу, с торжища уже уехал, поэтому торговец бисером лишь пожимал плечами: надо было раньше лучше смотреть. Слово за слово, кто-то кого-то толкнул, другой толкнул в ответ, из рассеченной губы полилась кровь, женщины закричали «Убивают!», к липовцу пришли на помощь соседи-родичи, к торговцу — его напарники по торговому обозу, и завязалась большая драка. В этот момент на торжище как раз выезжал новый торговый обоз, его охранники, обороняясь, взялись за мечи, немедленно схватились за колья и ножи и липовцы. Скучающие без службы бойники с восторгом принялись крушить повозки и прилавки. Досталось и княжеским лавкам. Побоище стало всеобщим. Прибежавшие стражники могли защитить разве что себя самих. Торговцы, оказавшись в меньшинстве, отступили и закрылись на ближнем гостином дворе.