Пепел на ветру - Мурашова Екатерина Вадимовна

– Если простудится, пожалеешь, – сообщил Осоргин все так же без выражения. Это отсутствие эмоций на лице и в голосе выглядело сейчас особенно нечеловеческим, потому что говорящий явно был в ярости.

– Сей минут поймаем, – гладкая физиономия опала и сморщилась, Тимофей попятился к дверям, – не извольте… Вот ей же богу…

Повернулся и кинулся вон. Тяжелый топот стих за стенами. Татьяна Ивановна невольно посмотрела в окно – но ничего, кроме солнца, заснеженных деревьев и далекого горизонта, там не увидела.

На какое-то время в комнате воцарилась тишина – вязкая, томная, как бывает при слишком ярком солнце, когда от света не хочется двигаться и тянет в сон. Только часы стучали торопливо и жестко.

Осоргин и его незваная гостья стояли посреди комнаты неподвижно, будто забыв, кто они и зачем здесь… Это продолжалось, впрочем, очень недолго. Николай Павлович шагнул в сторону, половица скрипнула под ногой. Кантакузина обернулась к нему, машинально поправляя шаль на груди, и тут же опустила руки, сообразив, что повторяет движение злосчастного Тимофея. Осоргин, впрочем, не заметил никаких ее движений, он по-прежнему думал о своем. Именно в этот момент ей сделалось совершенно ясно, что она приехала зря и никакой помощи от него ждать нечего.

– Так сколько, вы говорите, вашему отпрыску? Шестнадцать? Гимназист? И какие имеет дальнейшие намерения?

– Университет, – коротко ответила Татьяна Ивановна.

Осоргин усмехнулся:

– Научная, стало быть, стезя? Уж не по стопам ли дядюшки Михаила Александровича? Это весьма похвально… Стихов не пишет? Прекрасно. Что ж, сударыня, я согласен принять на себя… хм… некоторые обязательства. Вам письменное обещание дать, или моего слова достаточно?

Татьяна Ивановна, уже не думая ни о каком Тимофее, стиснула руки на груди, хотела что-то сказать и не смогла. Слова не шли на ум, да и язык не слушался.

Нельзя сказать, что решение, о котором Николай Павлович Осоргин объявил госпоже Кантакузиной, было для него поступком естественным и логичным. К благотворительности этот человек был отнюдь не склонен. То есть лет, может, двадцать назад он и позволял себе широкие жесты и даже принимал участие в каких-то земских проектах, вместе с друзьями-соседями планируя привести жизнь местного крестьянства к соответствию современным стандартам. С той же целью вел образцовое сельское хозяйство, выписывая по немецкому каталогу новейшие сельскохозяйственные машины. Жена, Наталия Александровна, урожденная Муранова, всячески поддерживала его в этой деятельности. Многочисленная женина родня, во главе с монументальной графиней Осташковой, наезжая в Синие Ключи, также выказывала благосклонность. Однако давно уже не было в живых Наталии Александровны. И отношения с ее родственниками уже много лет более всего напоминали затяжную окопную войну.

Но недавний разговор с другом – старым доктором Юрием Даниловичем Рождественским – настроил мысли Осоргина на особый лад. И в этот лад неожиданно ловко ложился осиротевший недоросль Александр Кантакузин.

«Да грех ведь, Татьяна ж жива еще, – одернул себя Николай Павлович. – Все под Богом ходим, мало ли что там врачи сказали, могу и я раньше ее помереть… Однако, если что, поглядим на этого Александра. Может, все как раз и сладится…»

Татьяна Ивановна Кантакузина возвращалась домой в том же напряженно-приподнятом состоянии, которое не отпускало ее уже несколько дней. Она растила и лелеяла в себе это состояние, чтобы выдержать… чтобы добиться… И вот – выдержала и добилась.

Оказалось, что слишком легко. Она накопила слишком много сил для этого. Теперь они сжигали ее изнутри.

Конечно – не только они.

Болезнь…

Денег на светил не нашлось, но в земской больнице в Тверской губернии бесплатно принимал один доктор, хотя и не имевший большого веса в медицинских кругах, но зато прекрасно разбиравшийся в женских болезнях. Материалист и почти циник, в изначальном, античном смысле этого слова.

– Устраивайте свои дела, сударыня. Полгода от силы. Может, и меньше. В зависимости от того, когда метастазы перейдут на жизненно важные органы. Это, увы, непременно произойдет. Оперировать не вижу смысла.

И добавил, морщась, на миг утратив суховато-отстраненный вид:

– Ну не доросла еще наша медицина до того, чтобы успешно делать такие операции.

С того дня и осталась в жизни Татьяны Ивановны Кантакузиной только одна забота.

Устроить сына.

Ее мальчик, ее Сашенька. Хрупкое сокровище. Решительно не способное уцелеть в этом мире без посторонней помощи. Она даже не пыталась спорить с теми, кто смеялся над ее материнскими иллюзиями. Иллюзия! Ах, господа, вы разве не знаете, что подобные особенности прекрасно передаются по наследству?

Семнадцать лет назад она вышла замуж за вот такое точно создание не от мира сего. Если тогда она и питала какие-то иллюзии, то совсем, совсем недолго.

Вся ее родня вынесла ему мгновенный и окончательный приговор: жулик и альфонс. Смуглый темноглазый красавец, называвший себя валашским князем и отвечавший беспомощной улыбкой – совершенно обворожительной! – на язвительные вопросы о подлинности титула и средствах к существованию. К такому и близко подходить не стоило, не то что венчаться.

Нет, ей никто не отказал от дома. Просто отчетливо дали понять – как это они умели, – что она нежелательное лицо.

Впрочем, еще задолго до этого замужества она отнюдь не была для них желательным лицом. Как и ее отец, родившийся в сибирской ссылке. И как дед, когда-то опозоривший семью, связавшись с бунтовщиками Пестелем и Трубецким. Да, представьте, в этой семье до сих пор так считали!

Но до замужества ее еще терпели. Привечали даже: бедное дитя, пострадавшее безвинно. Теперь оказалось, что вовсе не безвинно: увы, гнилая ветвь рода и не могла произвести ничего хорошего.

С князем Василием Андреевичем Кантакузиным она прожила в браке девять лет – в общем-то, счастливых, хотя средств к существованию так и не отыскалось. Беспомощная улыбка не сходила с его уст, когда он рассказывал жене и не замедлившему появиться на свет сыну о ближайших перспективах. О да – славное имя князей Кантакузиных, громадное поместье под Кишиневом… разумеется, будет наше, дядюшка стар, а кому же еще наследовать?

Возможно, это поместье и существовало в действительности – Татьяна Ивановна так и не узнала, так ли это, а в последние года два своей жизни Василий Андреевич уже о нем не вспоминал. Он начал захаживать в питейные заведения – не то что каждый день, но частенько – и умер неожиданно и довольно нелепо, простудившись вот такой же холодной зимой, когда шел домой пешком через всю Москву от каких-то знакомых.

Оставшись с сыном одна, Татьяна Ивановна первым делом сменила квартиру – переехала с Малой Никитской на Мытную, в старинный дом с могучими стенами, помнивший еще времена царя Алексея Михайловича. Здесь ее никто не знал и никто – она уж позаботилась об этом – не называл княгиней.

Пожизненный пенсион, назначенный ей за заслуги покойного отца, давал возможность жить… вернее, существовать – разве что по-мещански. И пусть – уже хорошо, что можно не обивать пороги чванной родни. Если разумно ограничивать расходы, ничто не помешает ей дать Сашеньке хорошее образование. Она решила, что он должен учиться юриспруденции. Самая подходящая основа для государственной карьеры. А уж карьеру-то он сделает, у него блестящий ум – это признавали все! – и она, мать, всегда будет за его спиной, готовая подсказать и поддержать.

Но теперь получалось, что ее – не будет! Не будет совсем? Это чертовски сложно представить, но на размышления о себе совсем не было времени. Надо думать о Сашеньке! Это казалось единственно правильным и до времени даже спасительным.

Бодрое январское солнце переливалось над Конной площадью и церковью Св. Троицы точно так же, как и над Синими Ключами. Толстые пласты слежавшегося снега искрились, как вата с рождественской елки, которую Татьяна Ивановна и Сашенька еще в прошлые праздники превращали в сказочный сугроб с помощью клейстера и блесток. Окон квартиры было почти не видно из-за частокола сосулек – Татьяна Ивановна, открывая тяжелую парадную дверь, привычно подумала, что надо пожаловаться на дворника.