Пепел на ветру - Мурашова Екатерина Вадимовна

Дама передернула плечами.

«О чем я думаю? Вкус… У кузины Натали был вкус, не все цыганам пошло… Да какая разница? Экой дрянью голова забита…»

Ей трудно было устоять на одном месте, тянуло дойти от дверей к окнам, раз и другой – но этого нельзя было себе позволить, потому что в любой момент мог появиться тот, к кому она приехала. А она до сих пор не решила, как себя перед ним держать.

То есть совсем недавно ей казалось, что не просто решила, а продумала все с точностью до секунды, до шага, до вздоха. Иначе не стоило и ехать. И так-то шансы на успех призрачны, а если еще и неверно повести себя, так и вовсе выйдет одно посмешище.

«Ах, мне привыкать, что ли? Мурановская стая не смеется только потому, что не умеет… ниже их достоинства смеяться… Однако он – не Муранов».

Да, на одно только это она и надеялась.

Напомнив себе, что другого выхода нет и, стало быть, все делается правильно, дама таки позволила себе пройтись по комнате. Ее узкий напряженный силуэт отразился в сумрачном зеркале, заключенном в резные кленовые листья. Часы на стене напротив – точно в таких же листьях – стучали громко и раздраженно, им не нравилось, что в комнате посторонние.

– Да где же Николай Павлович, в конце-то концов?

– Чему обязан, сударыня?

Дама резко обернулась. Сухопарый старик в небрежно завязанной бархатной куртке, с глубокими залысинами и старомодными баками. Точь-в-точь персона с фамильного портрета, написанного хорошо если при Александре II, а то и раньше. Правда, в отличие от картины двигается и разговаривает, но скупо и будто нехотя. И глаза, небольшие, блекло-голубоватые, – совершенно без всякого выражения.

– Николай Павлович… – Дама быстро вздохнула. Ясно было уже, что заготовленные слова не вспомнить, а новые придумывать некогда… Как быть? – Николай Павлович, голубчик… Вы, должно быть, не узнали меня…

– Отчего же? – Старик вошел в комнату и, не останавливаясь, направился прямо к изразцовому печному боку, к которому была придвинута узкая кушетка. – Я вас, Татьяна Ивановна, прекраснейшим образом узнал.

Он говорил, как и смотрел: без выражения, как будто выполнял привычную повинность, которая и не занимала его, и не тяготила.

– Стало быть, приехали? Ну-ну… Только отчего же в такой мороз? Деревня хороша летом… А нынче здесь делать нечего. То есть вовсе нечего, да-с. – Короткая механическая усмешка тронула губы старика, он развел руками, прислоняясь спиной к теплой печи.

– Отчего ж, у вас здесь и нынче пейзажи премилые…

– Итак, сударыня, чтоб нам с вами не разводить турусов на колесах: зачем вы прибыли? Помощи просить? О ваших обстоятельствах наслышан.

Разумеется, ей тут же захотелось бежать прочь. С трудом пересилив себя, она подняла голову и взглянула в блеклые глаза Николая Павловича Осоргина, мужа ее покойной кузины Наталии.

В этих глазах не было ни следа издевки. Если он и куражился, то делал это как-то так… по обязанности. А может, и не куражился вовсе, а просто говорил что придется.

– Да, – она кивнула, – я приехала просить помощи. Но не денег.

Наступила пауза. Он ждал, что она еще скажет, но она молчала.

– Загадки изволите загадывать, – наконец констатировал он. – Да увы, не по адресу. Я, знаете ли, не изворотлив умом… и не любопытен, да-с. Так что ежели имеете что сказать, говорите прямо.

– Я и намерена говорить прямо. Больше того… намерена упасть вам в ноги и умолять. Поверьте, мне совсем не трудно это сделать. Вы говорите, что знаете мои обстоятельства. К сожалению, нет. То есть вы знаете, что…

– …что вы потомок несчастного бунтовщика, обделенного фамильным счастьем, – продолжил Осоргин, воспользовавшись тем, что она запнулась. – Что вы избрали в мужья валашского господина с сомнительными правами на княжеский титул… кстати, я-то как раз считаю эти права бесспорными, но мое мнение мало что значит. А вы, судя по тому, что не называете себя княгиней, со мной не согласны… Что ваш супруг скончался, не оставив вам ничего, кроме долгов. Вы в безвыходном положении, однако обращаться к родне отказываетесь… по причине вышеупомянутой гордыни – чьей, хотел бы я знать? Ведь они бы вам помогли.

– Вы правы… – Татьяна Ивановна на секунду закрыла глаза. – Моя гордыня. Не хочу быть бедной родственницей. Надоело. Да и не обо мне речь…

Не выдержав, она стремительно встала и отступила на середину комнаты – невыносимо было сидеть, когда этот старик нависал над ней, длинный и сухой, как колодезный журавль.

– Вы не все знаете.

– Наверняка. – Осоргин не двинулся с места. Он смотрел теперь на спинку кресла, по которой вились те же кленовые листья, отсвечивая шоколадным блеском в резком свете зимнего солнца. – И узнать-то не стремлюсь, представьте… Впрочем, не суть важно. Если не деньги, что еще?

– Постойте, я все-таки скажу. Я больна смертельно, врачи дают мне от нескольких месяцев до года жизни… Нет-нет, я не взываю к жалости, я в ней не нуждаюсь.

Она вновь замолчала, и он, неторопливо повернувшись, все-таки посмотрел на нее. Разумеется, без тени сочувствия. Она подумала: зря, все зря. Напрасно приехала!

– Так что же вам нужно? – своим бесцветным и резким, как стук часов, голосом поинтересовался Осоргин. – Чтобы я оказал покровительство вашему сыну? Кстати, сколько ему?

– Ше… шестнадцать. – (Какой стыд, не смогла выговорить простого слова.) – Да. Я хочу, чтобы вы взяли над ним опеку.

Ну вот. Сказала. Сейчас он возмутится… Хотя нет, он не утруждает себя эмоциями. Просто ответит чем-нибудь оскорбительным, и разговор закончится. И можно будет ехать на станцию. До поезда почти сутки… но денег на гостиницу должно хватить.

«Стоп, о чем это я? Какая гостиница?! Я должна, я обязана… Он согласится! Не уеду отсюда, пока он…»

– Как все просто у вас, – заметил Осоргин, кивнув в знак того, что именно этого и ожидал. – Однако после того, как вы изволите скончаться, государство непременно назначит опекуна. Уж на произвол судьбы несовершеннолетнего князя Кантакузина никак не бросит. Или бросит?.. М-да, всякое может быть…

Он поморщился, оборачиваясь к окну, за которым сверкал на солнце снег в парке и в просветах между деревьями видны были яркое небо и далекие горизонты. Татьяна Ивановна тоже посмотрела туда, раздраженно щурясь. Всю дорогу она прятала глаза от этого солнечного блеска, и здесь он преследовал ее, мешая разглядеть выражение лица хозяина Синих Ключей. С чего она взяла, что он станет ей помогать? Все ведь знают, что за человек. Ни одного доброго слова ни от кого не слышала.

– Однако, – продолжал Николай Павлович, по-прежнему не меняя интонации, – моего долга перед покойной супругой никто не отменял, да-с.

Он помолчал, то ли обдумывая сказанное, то ли просто разглядывая что-то в окне. Спустя секунду Кантакузина убедилась, что верно второе – шагнув к окну, Осоргин дернул край портьеры, мешавшей обзору, подался вперед и пробормотал что-то невнятное. На секунду ей показалось, что вот-вот он распахнет створки и выскочит на террасу, которую ленивая прислуга и не думала чистить от снега. Но вместо того он резко отступил, пошарил глазами по сторонам и, найдя шнур от звонка, дернул коротко и с силой. Кажется, к этому моменту он совершенно забыл о том, что в комнате, кроме него, кто-то есть.

Не прошло и минуты, как вызванный явился – больших размеров мужик, почему-то одетый по-уличному, в распахнутом тулупе, с рябоватым лицом, которому куда больше подошло бы выражение сонного благодушия, чем собачий восторг, написанный на нем сейчас.

– Тимофей. – Осоргин дернул правой стороной лица, такой мимики Татьяна Ивановна до сих пор у него не видела.

Мужик в тулупе встрепенулся, изображая полную готовность бежать и хватать.

– Почему?.. – Короткий жест в сторону окна, объяснений, кажется, не требовалось. – Кто допустил? Пелагея где?

– Ваше сиятельство, – Тимофей прижал обе руки к сердцу; под рукавами, свешиваясь из клочкастой овчины, болтались рукавицы на веревочках, и это вдруг показалось Кантакузиной настолько нелепым, что она едва не засмеялась в голос, – так барышня ж погулять пожелали. Вы же ж сами велели не препятствовать… Кто же ж знал, что она по деревьям-то… Хотя, оно конечно… – Запнувшись, он покачал головой, изо всех сил изображая сокрушение.