Крестоносцы на Востоке - Михаил Абрамович Заборов

Между тем история со святым копьем еще долгое время вызывала споры среди современников, в том числе и среди самих крестоносцев.

Участники крестового похода и те, кто знал о находке святого копья от очевидцев или третьих лиц, передают этот эпизод по-разному. Различия в повествованиях отражают разницу в самом подходе верующих людей конца XI — начала XII в., в самом их отношении к подобного рода религиозному самообману и благочестивому обману.

Детальнее всего рассказывает о находке святого копья ее инспиратор и исполнитель чуда — капеллан-хронист Раймунд Ажильский. Он тщательно скрывает закулисную сторону всей этой более чем сомнительной истории. Находка реликвии, обнаруженной по указанию свыше, изображается в его рассказе подлинно чудесным происшествием, плодом божественного откровения, данного крестоносцам через апостола Андрея. Желая «утешить их в крайней печали», бог выказал свою великую благость и могущество, «избрав (для этого) бедного крестьянина, родом провансальца». «Через него господь укрепил всех нас» — такова суть внешне бесхитростного повествования Раймунда Ажильского.

Некоторые позднейшие исследователи вроде Г. фон Зибеля считали его фанатиком, по-настоящему верившим в богооткровенность и в чудесный характер случившегося. Другие, например К. Клайн, напротив, видели в нем лжеца, «настоящего иезуита до Лойолы», полагая, что он отнюдь не был слепо благочестив, а вполне сознательно, с умыслом прибег к религиозному мошенничеству и затем выдал его в своем произведении за происшествие подлинно небесного происхождения. Истина же в действительности находится посередине. Раймунд Ажильский был и тем и другим. Если он прибег к лживой проделке, то это не исключает искренности религиозных убеждений провансальского священника. Он действовал в глубокой уверенности, что находка святого копья, пророчески возвещенная Пьеру Бартелеми в апостольском видении, — божественное чудо. Самогипноз фанатика парадоксально совмещался у одного и того же человека с практикой религиозного обмана. В этом своеобразная черта религиозного самосознания и вытекающего из него религиозного действия у верующих людей такого типа в средние века. Они были как бы инфантильны.

Ошеломленный буйством своего воображения, подобно священнику Раймунду Ажильскому, обладавшему по-провансальски пылкой фантазией, религиозный человек того времени вполне мог уверовать в истинность видения, бывшего Пьеру Бартелеми, но он же мог с чистой совестью и инсценировать розыски святого копья, местонахождение которого якобы было предуказано апостолом Андреем. Мало того, даже свой исторический труд Раймунд Ажильский предпринял в доказательство истинности чуда святого копья. Цель написанной им хроники «История франков, которые взяли Иерусалим» заключалась как раз в том, чтобы рассеять скепсис современников по поводу-этой истории. В «Прологе» к своему произведению автор с явным раздражением пишет о тех, непригодных к войне и трусливых крестоносцах, которые, дезертировав из войска, своими рассказами будто бы искажают доподлинно известную ему правду, представляют ложь истиной.

Здесь нет противоречия: самая искренняя вера, самый высокий взлет религиозной фантазии и глубочайший самогипноз как бы находят свое продолжение и дополнение в прямом обмане. Это попрание здравого смысла и элементарной логики — в порядке вещей для верующего человека средневековья: перегородка между фантазией и реальностью, воображением и действительным, кажущимся и подлинным у него оказывается сломанной.

И все же, о чем свидетельствуют случай с антиохийской реликвией и освещение этого эпизода в произведениях историков XII в., самая истовая вера не вовсе истребляла в сознании верующих рационалистическое начало, самая оргиастическая игра воображения на религиозной почве не уничтожала начисто здравый смысл. Верующие сохраняли большую или меньшую толику его, сохраняли способность критически относиться к «божественному чуду».

В истории со святым копьем отчетливо проступает становящаяся характерной для христианского мышления того времени коллизия религиозности и рационалистичности. С одной стороны, налицо глубоко укоренившееся, традиционное, доведенное до крайней точки религиозное сознание, религиозная психика, самоопьянение фантазией, приводящее к подмене реальных отношений и связей воображаемыми; с другой — все более основательно проникающий в умы земной, логический, рационалистичный подход к действительности, который вырабатывается при этом в лоне самого старого мировоззрения и распространяется на религиозную сферу.

В стане крестоносцев нашлось немало людей, которые усомнились в правдоподобности сообщения Пьера Бартелеми о вещем видении. Они заподозрили и подлинность обстоятельств отыскания реликвии в церкви св. Петра. По словам безвестного итало-норманнского хрониста-рыцаря, автора исторического сочинения под названием «Деяния франков и прочих иерусалимцев», непосредственного участника событий, народ не поверил Пьеру Бартелеми,

когда тот поведал о явлении апостола Андрея и его вещем пророчестве. «Как можем мы верить этому?» — такие разговоры можно было услышать среди рыцарей, настроенных вполне благочестиво. Когда же реликвия нашлась — и как раз в указанном апостолом Андреем месте, — это нисколько не рассеяло сомнений в подлинности случившегося чуда, сомнений, с самого начала закравшихся в душу некоторых крестоносцев. Скептическая точка зрения обрела приверженцев даже среди духовенства, в том числе высших церковных сановников, сопровождавших крестоносное войско. В чудо решительно отказался поверить епископ Адемар Монтейльский, фактически исполнявший обязанности папского легата при крестоносной рати, а ведь он стоял близко к графу Сен-Жиллю! Епископ, как о том с раздражением пишет автор «Истории франков, которые взяли Иерусалим», не усмотрел в рассказе Пьера Бартелеми «ничего, кроме одних слов». Не в- силах сдержать свое негодование, Раймунд Ажильский, как историк, карает достопочтенного епископа, отправляя его душу… в ад. Оказывается, позднее, после своей кончины (1 августа 1098 г.), епископ сам поведал о своей горькой посмертной участи, постигшей его за неверие в святое копье, не кому иному, как тому же Пьеру Бартелеми, явившись ему в сновидении в храме апостола Петра, где был похоронен. Адемар признался мужичку, что попал в ад, где его жестоко мучили: «Моя голова и мое лицо были сожжены, как ты можешь видеть». Такова, по Раймунду Ажильскому, пишущему свой исторический труд в назидание современникам и потомкам, посмертная судьба, уготованная тем, кто сомневается в достоверности истории со святым копьем!

Однако епископ Адемар де Пюи не был единственным скептиком. Другое духовное лицо, Фульхерий Шартрский, кстати сказать утверждающий, что Адемар де Пюи считал копье, найденное в храме, подделкой, тоже, вероятно, принадлежал к числу усомнившихся в его подлинности: во всяком случае, этот историк-священник более чем скупо и без всякого энтузиазма говорит в своей «Иерусалимской истории» о чудесной находке. Стоявший на противоположной точке зрения позднейший повествователь аббат Гвиберт Ножанский с возмущением отмечал, что, по мнению Фульхерия, Пьер Бартелеми «был повинен в подделке копья». Правда, такого текста в «Иерусалимской истории» нет, но скепсис автора в ней все же чувствуется (недаром и сам Гвиберт Ножанский формулирует точку зрения Фульхерия весьма осторожно: «как говорят про него…»).

Вскоре после смерти епископа Адемара де Пюи скептиков возглавил капеллан герцога Роберта Нормандского — епископ Арнульф. Все попытки