Феликс убил Лару - Липскеров Дмитрий Михайлович

Неожиданно в одном из танцующих Фельдман приметил знакомое лицо, а потом понял, что принадлежит оно Эли Вольперту, слова которого он несколько дней назад переводил с идиша на английский, быть может, в самый великий момент истории человечества.

Не обознался ли он? Старый миллиардер улетел! Было немудрено ошибиться, после стольких событий, несвойственных жизни соблюдающего еврея.

В ресторане его посадили в противоположной стороне. Мужчины много ели, празднуя наступление субботы. Накрыто было очень богато, хотя с прежними временами сравнить количество блюд было невозможно…

Фельдман знал кое-что такое, владел знанием, которого не имел почти никто в этом мире, всего несколько человек, и за этим праздничным столом еще один еврей имел такое же знание, как Абрам. Миллиардер Эли Вольперт, сидящий рядом с раввином Плоткиным, что-то болтающим в стариковское ухо. Видимо, денег просит.

Миллиардер давно приметил своего недавнего переводчика, но отдавал свое время как бы всему столу, стараясь улыбаться сразу всем. За шаббатным столом каждый был равен каждому, не было ни бедных, не богатых. Только в синагоге царила истинная демократия, если быть точнее – во всех синагогах царило ощущения возможности любого выбора для любого человека.

Старик Вольперт сам подошел к Фельдману и обнял его, расцеловывая в обросшие щетиной щеки.

– Ты пахнешь сейчас гораздо лучше, чем тогда, когда мы познакомились.

– А вы как здесь? Я думал, вы улетели…

Они выпили по рюмочке водки.

– Полетал я над родными краями и решил остаться здесь на эту неделю. Повспоминать что-то, понюхать воздух родины, своего детства… Ты знаешь, что мой отец был сапожником в этом городе?

– Нет, – признался Фельдман. – Хорошим?

– Говорят, да. На него работало пять человек… Я не вспоминал его почти тридцать лет… Сапоги разлетались как пирожки с говяжьей печенью.

– И что же?

– Он умер, когда мне было всего пять. Я просто его не помню совсем, а то, чего не помнишь, вспоминать невозможно. Может, он был хорошим человеком, как рассказывала мать, но я его все равно не помню. Эти воспоминания материнские. Нельзя верить в чужие воспоминания, они всегда неверны, впрочем и собственная память искажается столь кардинально, вплоть до противоположности тому, что было. А тут неожиданно образ отца, четкий, даже волоски из носа торчат…

Эли попросил Абрама, чтобы они пересели в кресла перед книжными стеллажами. Подозвав шабесгоя, старик распорядился принести винограда и пива японского.

– Нет у нас пива японского, – удивился шабесгой. – Может, «Праздрой»?

– Поспрошай там на кухне. Я бочку привез! Японского, не чешского!

Официант исчез, но скоро вернулся с подносом и бурными извинениями.

– Нашел! – радостно возвестил он.

– Ну и молодец! Не сильно прятали!

Рукой, кожа которой была сплошь в пятнах старческого пигмента, Эли ухватил гроздь черного винограда, оборвал все ягоды с нее во фруктовую вазу, потом мощно глотнул из кружки пива «Кирин», а затем, напихав туда виноградин, столовой ложкой принялся давить их, смешивая все в кашу.

Он жадно выпил – или съел – свой коктейль, слегка чавкая, а Фельдман с неким сомнением думал о японском пиве, что не кошерное оно вполне, а шабесгой, поляк Франчишек, наблюдающий со стороны, удивился порче одновременно двух продуктов, каждый на вес золота. Поляк и не знал, что в Японии есть пиво…

Миллиардер, откинувшись на спинку кресла, закрыл на минуту глаза, переживая странный вкусовой стимулятор, и шевелил языком, собирая им оставшиеся во рту кусочки, молекулы почти наркотического прихода… Он открыл глаза и, утирая их влажной салфеткой, пояснил, что лет с тридцати позволяет себе раз в неделю пить такой вот своеобразный коктейль, который вставляет ему в мозги почище кокаина или героина.

– Японское пиво – лучшее пиво в мире. «Кирин». Сейчас этот бренд принадлежит мне.

«Недаром говорят: у богатых свои причуды», – подумал Фельдман.

– Когда в молодости я жил в Японии, то как-то раз увидел жирного полуголого якудзу с полностью татуированным драконами телом. Так вот, раскрашенный кусок жира, этот якудза мыл для своего босса виноград пивом. Тогда мой мозг осознал, что пиво с виноградом – мой наркотик. Почувствовал мгновенное скопление слюны во рту… Осуждаешь, что не кошерное использую?

– Не мне кого-то осуждать. Тем более вас! – заверил Фельдман.

– Мое пиво кошерно. Не слушай тех, кто говорит про какие-то там добавки, загустители. Им бы подискутировать! Евреям часто все равно, о чем дискутировать, главное – произвести глубинные изыскания по любому вопросу. Конечно, на религиозную тему. А потом следующая дискуссия: стоил ли предыдущий вопрос изысканий и был ли он религиозным. И так без конца…В Израиле никто из соблюдающих в кино или театр не ходит. Лучше проповедника послушать. Как-то, лет сорок назад, я показывал американскому партнеру Иерусалим. Он в восторге: здесь Христос остановился под тяжестью креста, там… Храм Гроба Господня, Аль-Акса. Мы, кстати, на нее глядели в дни, когда в мечеть никого не пускают. А я знал учителя Корана для мусульманских деток, он нас в перемену пустил к окну, а класс располагался напротив Аль-Аксы: выглянули из окна – как открытка. Американец аж ахнул от моих возможностей. Гуляем утром следующего дня, а он ржет не переставая. Я не понимаю, в чем дело, а друг указывает на бегущих молодых евреев, в ермолках, в гольфах белых из ажурных тканей, и хохочет, объясняя, что опаздывает молодежь в школу! Я в ответ рассмеялся: они никуда не опаздывают. У них изучение Торы. Они не хотят зря терять время при ходьбе и бегут, чтобы побыстрее оказаться с Книгой… Пиво, как и вино, как вода – самый естественный и простой напиток, спасибо Всевышнему. Как вино происходит от виноградной лозы – так пиво происходит из ячменя, а процесс брожения – самый кошерный процесс в мире. Мешать вино с пивом тоже можно… – Фельдман непроизвольно поморщился. – Вот и я говорю. Важно то, что ты смешиваешь в своей жизни, а сомневаешься– возьми с полки Талмуд и узнай, что правильно! – Старик вытянул руку и сам вытащил с книжной полки толстенную книгу, одним движением открыл ее наугад и протянул Фельдману. – Читай сверху!

– «Правильно то, что делает цадик», – прочитал Абрам. «Каббалист, – подумал он о старике Вольперте. – Или праведник. Или то и другое!»

Уж кого-кого, а Вольперта почти весь еврейский мир считал праведником, кроме прибалтийских экстремистов, которые и Израиль бы уничтожили, дай им волю! Эли многое вложил в память о замученных евреях. Не только деньги – свою боль и душу… Он еще в институте читал книги Януша Корчака, обожал «Короля Матиуша», а когда узнал историю любимого писателя, который был еврейским подвижником, отдавал сердце детям-сиротам и ушел вместе с ними в газовую камеру, имея пропуск на выход из Треблинки, рыдал как малое дитя безутешно. Вольперт поучаствовал в создании всех памятников Корчаку, даже в Варшаве… Вся благотворительная деятельность Вольперта осуществлялась анонимно, и он сам решал каждый вопрос, касающийся денег, без всяких фондов, которые плодят богатеи, чтобы даже не заморачиваться, куда пошли деньги и зачем. Хотя богатому человеку без собственного фонда нельзя. Юридическое сопровождение в огласке добрых дел дает многие преференции, в том числе и государственные…

– А знаешь, что будет дальше? – спросил Эли у Фельдмана.

– Я бы еще лососика поел… Вы не хотите? Обжаренный, с вкуснейшей кожей. Я люблю кожу рыбью!

– Через три дня ты работаешь моим переводчиком!

– Где? – почему-то испугался Абрам.

– Там, где судьбы человечества решаться будут! В Кшиштофе! Забыл?

– Нет, – побледнел Фельдман. – Никак не смогу! – Он вспомнил тот день, сколько в нем одном, в двадцати четырех часах, перемешалось ужасного для души Абрама, а после омовения события принимали в воспоминаниях более драматическое восприятие произошедшего. Он вспомнил Светку Размазню – и так ему дурно сделалось, что желудок сжался до теннисного мяча, а Миша Маркс казался ему сейчас проституткой, работающей на антисемита Янека Каминского. – Нет! – еще раз, теперь уверенно, заявил Абрам. Его даже чуть было не стошнило, и он схватил последнюю виноградину, оставшуюся в вазе, и сжевал ее, вскрикнув от боли в сломанном зубе…