Опасное знание - Боб Альман

со слепым остекленевшим взглядом. Отогнать от себя это видение мне удавалось далеко не сразу. Потом передо мной вдруг возникал еще один призрак — Манфред Лундберг. Он вставал со своего стула, бледный как полотно, и говорил, что чувствует себя ужасно плохо. Затем он хватался за сердце и падал на стол, стоявший в аудитории, где проходят семинары. Голова его ударялась о стол с глухим стуком. Конечно, можно было думать и о каких-нибудь более веселых вещах. Однако я чувствовал, что мне не скоро удастся избавиться от общества Мэрты и Манфреда, на этот счет у меня не было никаких иллюзий.

Я надел лыжную куртку с капюшоном, лыжные брюки и лыжные ботинки. Затем достал темные очки и шапку с ушами. Спустился в погреб и принес оттуда лыжи и палки. Бегло осмотрев все это снаряжение, я пришел к выводу, что оно в полном порядке. На эти подготовительные мероприятия у меня ушло около получаса. И вот я отправился к дому Бринкманов. Когда я переходил Эфре-Слотсгатан, то увидел старика Бринкмана, который только что вышел из дому. Он так торопился, что, перебегая Слотсгатан, не обращал никакого внимания на несущиеся по улице автомобили. Можно было подумать, что он помешался. Пар клубами валил у него изо рта. Он уже узнал великую новость и со всех ног мчался в «Каролину».

Первый раз в жизни Ульрика была готова вовремя. Она вывела машину из гаража и поставила ее возле подъезда. Это был старый «крайслер Виндзор» 1952 года, настоящее чучело на колёсах, и, если бы его еще украсить флажками и цветным пластиком, он прекрасно сошел бы за машину раггаров. И тем не менее старик был очень доволен своим «крайслером» и ни за что не желал с ним расставаться. Во всяком случае, так он сам говорил. И он старательно за ним ухаживал.

Когда я подошел, машина стояла со включенным двигателем и из выхлопной трубы вился серовато-белый дымок. Лыжи лежали на заднем сиденье. Я открыл дверь и бросил туда же свои. Ульрика сидела и курила. Сегодня она была красивее, чем когда бы то ни было. Она надела темные очки, ее золотые волосы спадали на плечи, а щеки пылали, как розы. На ней была голубая лыжная куртка с капюшоном и лыжные брюки.

— Ну, так что? — быстро спросила она, как только я сел возле нее.

— А что такое? — отозвался я, включил сразу вторую скорость и повел машину по Йернбругатан.

— Рассказывай, — потребовала она нетерпеливо.

— Спешить некуда, — ответил я.

Я обогнул исторический факультет, проехал по Академической улице между кафедральным собором и Густавианумом, через Одинслунд, мимо оранжевого фасада «Каролины» и наконец оказался на Валенбергсвейен.

— Твой старик стал абсолютно невозможен, — сказал я Ульрике. — Он как угорелый побежал в «Каролину». Совсем рехнулся.

Мы пересекли Виллавейен. Справа осталось здание филологического факультета. После того как мы миновали Кронгатан, Валенбергсвейен стала уже называться Норбювейен. Пока мы ехали по Норбювейен через парк к Вестерледен, я рассказал Ульрике все, что произошло в «Каролине». А когда рассказывать было больше нечего, я включил радио. Оно долго пищало и трещало, прежде чем мне удалось поймать музыку. Битлзы распевали «Can't Buy Me Love». Я не очень люблю битлзов. Им не хватает сосредоточенности, той самой сосредоточенности, которая была у Элвиса в пятидесятые годы, когда он сделал «Jailhouse Rock». Я поделился с Ульрикой своими мыслями на этот счет, но она ничего мне не ответила. Она потушила свою сигарету и молча сидела, сложив руки на коленях. Возможно, ей не понравились мои высказывания об ее отце…

Слева появились виллы, расположенные в Валсэтра, а мы повернули направо, на дорогу, ведущую к Ворсэтра. Я сидел и вспоминал старые мелодии «Loving You» и «Teddy Bear», «I Want To Be Free» и «Don't Leave Me Now». Ведь их пели еще в пятьдесят шестом — пятьдесят седьмом годах. Это было доброе старое время. Мне только что исполнилось пятнадцать лет, и все еще было впереди. Мне не приходилось тогда без конца возиться с трупами. И ко мне не являлись призраки и приведения из университетских аудиторий и мужских туалетов.

— Когда, ты говоришь, это случилось? — переспросила Ульрика.

— Бруберг сказал, что она пролежала там не менее десяти часов, — ответил я. — Следовательно, вчера вечером.

Мы ехали через долину Хогадален. Когда-то я был здесь с одной девушкой, которую звали Барбру. Она была небольшого роста, темноволосая, с большими черными глазами — настоящая маленькая виноградинка.

So fee-eel these lo-o-onely a-arms of mine

And kiss me te-e-enderly-y-y

Then you'll be-e for e-ever you-oung

And beautifu-ul to me-e-e-e [2].

Когда мы проезжали мимо Сэдра Готсунда, я попытался представить себе, что сейчас делает Барбру., Маленькая Барбру.

— В котором часу закончился следственный эксперимент? — спросила Ульрика.

— Что-то около восьми.

— Ты говоришь, что Улин сказал, будто провожал ее от здания филологического факультета?

— Да.

— В котором часу?

— Он этого не сказал.

— Но «Каролина» закрывается в девять часов. Если она шла в «Каролину», то, очевидно, уже после девяти, так как ей пришлось лезть в окно. Примерно между половиной десятого и половиной одиннадцатого.

— Куда ты хочешь ехать?

После Барбру была Карин. Нет, не Карин, а Гюннель, Гюннель, с волосами, подвязанными, как лошадиный хвост, и крошечными веснушками. Она была чемпионкой области в барьерном беге на шестьдесят метров.

— Ты ничего не помнишь? — спросила Ульрика.

Don't break my hea-ea-eart

This hea-a-art that lo-o-oves you-ou.

— А что я должен помнить? — возразил я. — Наш первый вечер, когда мы были вместе?

— Ты помнишь психопата спортсмена, который бежал вчера по Английскому парку вскоре после половины десятого?

Она была права. Об этом я забыл начисто.

— Черт возьми! — выругался я.

— Где находится туалет? — спросила она.

— С северной стороны здания, почти на уровне земли. Окно расположено между главным зданием библиотеки и флигелем.

— Оттуда он и бежал, — сказала Ульрика.

Ее щеки разгорелись от возбуждения. Она лихорадочно нащупывала сигареты на передней полочке.

— Умница! — сказал я. — Возможно, это и был убийца. Но что это нам дает? Только позволяет уточнить время убийства. В котором часу это произошло?

— Когда мы выходили из погребка «Вермланд», пробило половину десятого, — сказала Ульрика. — Потом мы пошли по Осгрэнд к Кладбищенской улице. Шли мы довольно медленно. Следовательно, было примерно без двадцати десять.

— Без двадцати десять, — повторил я. — Это уже что-то.

— Тебе надо спросить у Хильдинга Улина,