Пять президентов - Павел Багряк

— На улице дождь? — спросил Чвиз, беря с дубового стола миниатюрную пепельницу. — Надоело.

Последнее слово Чвиз произнёс жутко спокойно и вышел из комнаты. Что-то стукнуло в коридорчике — вероятно, дверь в кухню. Таратура решил оглядеться.

Большой зал, в котором они находились, напоминал странную смесь тюремной камеры, монастырской кельи и дешёвой меблированной комнаты. Безобразно высокий сводчатый потолок, как в храме, венчался громадной позолоченной люстрой с двумя десятками длинных лампочек, имитирующих церковные свечи. Ни одна из них сейчас не горела, свет исходил от торшера, стоящего рядом с узкой деревянной кроватью, прикрытой одеялом. Крохотное окно под потолком было зарешечено, и Таратура подумал, что не удивился бы, если бы снаружи увидел тюремный козырёк. Старые и выцветшие обои во многих местах полопались и отставали от стен. Мебель была явно музейная, громоздкая и покосившаяся, особенно стоящие в углу старинные часы с неподвижным маятником и буфет с причудливой резьбой по дереву. На подоконнике стояла финиковая пальма в деревянной кадке, доверху заполненной окурками, — верная примета дешёвых меблированных комнат. Картину завершал камин, доступ к которому был закрыт массивным дубовым столом. Стол имел цвет крови, словно на нём последние десять лет производили ежедневные вскрытия трупов. На столе возвышалась какая-то аппаратура, никогда прежде не виданная Таратурой, стоял ярко-зелёный кофейник, валялись стопки книг, несколько грязных чашек и большой нож, напоминающий штык.

«Да, — подумал Таратура, — всё это может изрядно надоесть. Я бы не выдержал тут и неделю».

— Коллега, вчера утром меня вновь вызывал к себе Дорон, — жёстко сказал Миллер, когда Чвиз вернулся в комнату. — Поймите наконец, что президент торопит Дорона, Дорон торопит меня, а мне уже нечем отговариваться. Вы понимаете? Я лечу, как баллистическая ракета по заданной траектории.

— Слава Богу, меня это не касается, — упрямо сказал старик. — Я вовремя снял с себя всякую ответственность.

— Но от себя вы никуда не уйдёте! — зло произнёс Миллер, как будто прочитал приговор. — Хватит об этом, я пришёл сегодня не для того, чтобы толочь воду в ступе, а чтобы услышать ваш совет как учёного. Сейчас менять мой план и придумывать новый уже поздно. Кроме того, вы же знаете, что я надеюсь на вашу помощь. Вы думали о моём плане?

— Но почему вы решили, что я обязан помогать вам делать глупости? — сердито пробурчал Чвиз.

Миллер исподлобья посмотрел на Чвиза, и оба они замолчали.

— Я жду вашего ответа, — требовательно сказал Миллер.

— К сожалению, — через силу сказал Чвиз, — идея в принципе осуществима, хотя весь план авантюрен и лишён здравого смысла. Он знает? — И Чвиз кивнул в сторону Таратуры.

— Теперь может и должен знать, — твёрдо сказал Миллер, — Таратура, от вас будет зависеть многое, если не всё. Выслушайте мой план.

Миллер заговорил негромко и спокойно, как если бы читал лекцию с кафедры. Через три минуты Таратуре захотелось выскочить вон и помчаться к ближайшему психиатру. Через пять минут он глубоко задумался, через семь — восхитился, через десять у него не осталось и тени сомнения, что эта ночь станет для него началом новой и — наконец-то! — настоящей жизни. Когда Миллер кончил, он встал, одёрнул пиджак и твёрдо сказал:

— Я с вами, шеф.

— Несмотря на всё?

— Риск, шеф, единственный товар, которым я торгую, — неуклюже, но с достоинством ответил Таратура.

3. ДРАМА В ПЯТИ АКТАХ

Солнце поднималось медленно, цепляясь лучами за корявые ветви старых дубов. Окна восточной террасы уже брызнули золотом, и зяблики грянули первую песнь дня.

В усадьбе ещё спали. Спали дежурный электрик и дежурный водопроводчик, спали дежурный синоптик и дежурный врач, дежурный шифровальщик и вообще Дежурный — человек, чья должность существовала с 1883 года и который никогда ничем не занимался, поскольку тогда же, в 1883 году, в спешке забыли оговорить круг его обязанностей. Не проснулись ещё повара и горничные, шофёры и вертолётчики, садовники и механики. Дремал связист у погашенного табло коммутатора, рядом с которым, не мешая далёкому ликованию зябликов, безмолвствовал телетайп.

Храпел седой майор у красного, очень красивого телефонного аппарата, который согласно инструкции должен зазвонить в тот момент, когда начнётся атомная война. Впрочем, майор почти всегда спал. Он был типичным армейским философом, этот майор, и рассуждал так: если телефон молчит — можно спать; если телефон звонит — нет смысла просыпаться.

Спокойно вздымалась во сне богатырская грудь беспокойного О'Шари — командора спецгруппы из двенадцати телохранителей. А в соседней комнате, словно по команде, слаженно вдыхали и дружно выдыхали спёртый воздух все двенадцать телохранителей, подстраиваясь в такт начальственному сопению. Они спали без тревог и угрызений совести, поскольку сейчас работала НЭСИА. Столь романтическое имя, достойное украсить стены Карнака, скрывало пусть весьма совершенную, но, увы, начисто лишённую всякой романтики Ночную Электронную Систему Инфракрасной Аппаратуры, окружавшую усадьбу и видевшую в темноте так хорошо, как не умели видеть даже на свету все двенадцать телохранителей вместе с командором О'Шари.

Разметался во сне десятилетний Арви, единственный наследник хозяина усадьбы, справедливо называемый всеми вышеперечисленными его обитателями Божьим бичом, ниспосланным за грехи прошлые и будущие, ибо одни только прошлые грехи при самом тенденциозном их подсчёте не могли уравновесить факт существования Арви.

На широкой кровати под синим, в серебряных метеоритах балдахином, неподвижно вытянувшись, как на смертном одре, спала хозяйка усадьбы. Впрочем, сейчас никто из её знакомых и близких не смог бы поручиться, что это действительно она, — таким неузнаваемым было её лицо без драгоценных мазей, туши и помады, которые днём возвращали ей по крайней мере двадцать прожитых лет.

Наконец, в маленькой и сыроватой комнатке с туго запертыми окнами, задёрнутыми занавесками, тяжёлыми от золотого шитья и вековой пыли, в конусе жёлтого света лежал, раскинув по подушке кисточку ночного колпака, старичок в очках — хозяин усадьбы, гражданин № 1 — президент.

Улёгшись с вечера, он начал было просматривать сводки иракских нефтяных курсов, заскучал, взял киноревю да и заснул вот так, в очках, не выключив ночника, как часто засыпают люди, обременённые делами и годами.

А солнце между тем поднималось всё выше и выше.

Первым в доме, как всегда, проснулся Джек Джекобс: мистер Джекобс — для газетных отчётов, старина Джек — для друзей дома, старик — для всей большой и малой прислуги, старая лысая обезьяна — для Арви и Джи, секретарь, камердинер, друг и партнёр для игры в простого (не подкидного) дурака — для президента. Джек Джекобс познакомился с президентом за пятьдесят пять лет до того, как тот стал президентом. Джеку было двадцать два, а Кену — шестнадцать, и Кен своим «фордом» превратил мотоцикл Джека в дружеский шарж на самогонный аппарат. Они подружились. Легендарная авария случилась так давно, что ничего более из событий тех лет они решительно не помнили, а Кен однажды, в минуту раздражения, сказал даже, что никакого столкновения не было, что всё это выдумали проклятые репортёры. На что Джек заметил:

— Люди безутешны, когда их обманывают враги или друзья, но они испытывают удовольствие, когда обманывают себя сами.

И вышел.

Надо сказать, что Джекобс часто прибегал к афоризмам в разговорах с президентом. Его любимой книгой были «Максимы и моральные размышления» Франсуа де Ларошфуко. Только эту книгу читал и перечитывал он последние четверть века, полагая, что проницательный француз сказал больше, чем все человековеды во всех книгах, изданных за последние триста лет, не говоря уже о газетах и журналах, которые Джекобс презирал так, что носил их только кончиками двух пальцев, а на лице его появлялось тошнотворно-брезгливое выражение, будто он вытаскивал убитую мышь из мышеловки. Во всяком случае, финалом всех пресс-конференций в Доме Власти неизменно являлись организованные им феерические дезинфекции, неизвестные даже в лепрозориях.

Джекобс всегда просыпался раньше других не потому, что у него было много дел и забот, а потому, что он был стар и любил утро, утренние тени, совершенно не похожие на тени вечера. Сейчас он встанет, побреется, выпьет чашечку кофе и войдёт к президенту.

— О, Джи, ты отлично выглядишь сегодня! — изумлённо воскликнет президент.

— Мы хвалим других, Кен, обычно лишь для того, чтобы услышать похвалу себе, — ответит Джекобс, как отвечал вчера, и позавчера, и третьего дня, — ведь этому утреннему ритуальному разговору уже, наверное, лет пятнадцать. «А что, если ответить ему сегодня по-другому?» — подумал Джекобс и засмеялся своей мысли.