Убийство на дуэли - Антон Бакунин

Побрившись прекрасным английским безопасным лезвием, я вернулся в комнату, оделся и опять прислушался — в доме все еще спали. Нужно бы было ехать домой, но будить кого-то в доме Бакунина мне казалось неудобно, как и уйти, не закончив разговора и не попрощавшись с самим Бакуниным.

В этот момент дверь слегка приотворилась и в комнату осторожно заглянул Бакунин. Увидев меня одетым, он вошел и, приветливо поздоровался:

— Здравствуй, князь. Вижу, ты уже не спишь.

— По привычке деревенской жизни я всегда встаю очень рано. В городе это обращает на себя внимание. Здесь свой, установленный распорядок жизни. А в деревне все движется сообразно солнцу.

— Видишь ли, князь, — сказал Бакунин, садясь в кресло. — Наше солнце — это огромный раскаленный газовый шар. И рано или поздно оно погаснет. Астрономы даже точно подсчитали, когда это произойдет — через шесть миллиардов лет. Людям, живущим на Земле, придется покинуть ее и искать себе другую планету.

Глава тридцать первая

ПЕРВОЕ СВИДАНИЕ

(Продолжение)

Я был поражен этим сообщением, так как слышал его от Бакунина в первый раз и не знал, что проблема угасания Солнца его любимая тема, которую он всегда поднимал после очередного загула. Позже, слушая его рассуждения о печальной участи Солнца и жителей Земли, которым суждено остаться в потемках, я даже выдвинул гипотезу, как мне кажется, вполне опирающуюся на факты и логические размышления, которая объясняла связь обострения солнечной темы у Бакунина именно с загулами. Дело в том, что Бакунин не избегал никаких веселящих напитков, но ни водка, ни настойки, ни коньяки, ни крепленые вина не ввергали его в пучину своего рода пира. Это случалось только после неумеренного потребления шампанского. Солнечные лучи, упрятанные в шампанском, передавали в мозг Бакунина сигналы, несущие информацию о судьбе пославшего эти лучи света и об опасности, грозившей ему спустя всего шесть миллиардов лет.

— Но как же люди смогут покинуть Землю? — спросил я, придя в себя от неожиданного сообщения.

— Будут построены огромные аэропланы. В них, как в Ноевы ковчеги, люди погрузят все необходимое для возобновления жизни на новом месте. Естественно, всех животных, семена растений, образцы почв, минералы, образцы металлов и тому подобное. Но в первую очередь — книги. Ибо они подобны банковским капиталам человечества. Существуют ошибочные представления, что к тому времени люди избавятся от преступлений и пороков. Это не так. Пороки и преступления есть неотъемлемая часть того феномена, имя которому — человек. И потому так важно все связанное с ними. Мы должны изучить и описать все, касающееся преступлений, так же подробно и всесторонне, как описаны физические болезни человека. Ты даже не догадываешься, князь, как важны здесь романы в духе Конан Дойла. Представляешь ли ты сложность задачи, которую поставил перед собой?

— Я не подходил к этому так философически, — признался я. — Мой, пусть и небольшой, литературный опыт давал мне повод надеяться, что вся сложность будет в материалах, которые я намеревался почерпнуть с вашей помощью. Я опубликовал всего только одну повесть, но…

— Извини, князь, ты говоришь — опубликовал повесть, а когда?

— Да, она печаталась в прошлом году.

— А как она называлась?

— «Знакомые лица». Публика неверно восприняла мое сочинение, после чего я даже решил больше не писать художественных вещей.

— Позволь. Я помню «Знакомые лица» — так это твое сочинение? Я почти не читаю нынешней литературы. Но мне рекомендовал Карл Иванович — я прочел и, поверь, получил удовольствие. По нашим временам — редкая вещь. Не ожидал, князь, не ожидал. Так что же ты не продолжаешь в том же духе?

Я внимательно посмотрел на Бакунина, пытаясь догадаться, говорил ли он искренне или готовил какую-либо язвительность в духе своего дядюшки.

— Повесть моя имела даже некоторый успех. Но публика восприняла ее как своего рода сатиру, ловкую карикатуру в духе господина Салтыкова-Щедрина.

— Экая глупость, — рассмеялся Бакунин. — Милая, очень милая, душевная вещица. Чтобы воспринять ее как карикатуру, нужно иметь карикатурное восприятие, что, впрочем, не удивительно: сейчас просто на глазах теряется умение чувствовать, любить, понимать — уродливая болезнь, гримаса нашего времени. Я познакомлю тебя с Карлом Ивановичем — что за ум, какая душевная тонкость! Ему очень понравилась твоя повесть. Он следит за литературой. Но вот уже многие годы, по его мнению, после смерти графа Льва Толстого ничего, за исключением твоей повести, в литературе не появлялось.

— Польщен похвалой, — поблагодарил я, еще не до конца веря в искренность этой похвалы.

— Сколько времени? Впрочем, еще рано, Карл Иванович, наверное, спит. А то порадовал бы старика. Он серьезно занимается литературой. По его теории в России все люди суть литературные образы. Глубокая мысль! Тебе приходилось, князь, читать господина Розанова?

— Нет.

— Довольно известный литератор. Так вот он подхватил эту мысль Карла Ивановича и развил ее в отношении Гоголя. По его мнению, Гоголь создал такие типы, такие образы, которые погубят Россию. И ведь так и будет, думаю, так и произойдет — не знаю, когда, в кои веки, в ближайшие ли времена, но трудно не согласиться с господином Розановым. Россия, князь, на краю гибели. Ведь я, князь, признаюсь тебе, тоже имею склонность к литературе. В свое время бывал знаком и с графом Толстым, и с господином Достоевским. Но, впрочем, детективные романы, князь, это совсем иная материя. Это шахматная партия, это расчет, это протокол, опись, хронометрия и хронология. Уж коли ты решишься взяться за это дело, тебя ожидает кропотливый труд. Тебе придется постигнуть массу новых знаний, тебе придется изменить образ жизни, тебе придется по-другому видеть и чувствовать. Но из протокола, из описи и перечня вдруг вырастает логическое умозаключение. Оно — вершина!

— Я готов. С надеждой на вашу помощь, — просто и кратко подвел я черту под восторженным монологом Бакунина.

С тех пор прошло более полугода. Мне пришлось переселиться в дом Бакунина. Я полюбил всех его обитателей: добрейшего Карла Ивановича, Акакия Акинфовича — человека простецкого, но тоже себе на уме, и даже язвительного и неутомимого в противоречии всему и вся дядюшку — Петра Петровича, и даже деспота Василия, впрочем личность преинтереснейшую, необъяснимую и уникальнейшую. Швейцар Никифор и горничная Настя, а тем более наша кухарка Марфа тоже были частью этого особого мира, центром которого был, конечно же, Бакунин.

Все эти полгода я принимал посильное участие в спорах и обсуждениях всех вопросов — от проблемы угасания Солнца и вопросов о жизни и смерти, о смысле жизни и направлении течения времени до главнейшего вопроса о том, едят ли лошади сено и овес. Но повода для написания романа в духе Конан Дойла так и не случилось. Зато жизнь в доме Бакунина позволила мне вблизи наблюдать этого необычного человека.

Мне следовало бы привести подробную биографию моего главного героя или хотя бы вкратце рассказать его предысторию, но я сделаю это позже, так как уже пора идти к Югорской.

Глава тридцать вторая

ПОЭТИЧЕСКИЙ САЛОН

Часы показывали только половину десятого, когда я дернул ручку в парадном подъезде квартиры Югорской. Швейцар впустил меня без вопросов. Я отдал ему верхнюю одежду. Судя по вешалкам в прихожей, гости уже собрались. Без всяких докладов, у Югорской так было принято, я вошел в гостиную, наполненную людьми. Я не сосчитал их, как следовало бы сделать, но, думаю, там собралось человек двадцать — в основном женщин. Почти никто не обратил на меня внимания. Большая часть гостей и сама хозяйка сидели вокруг человека во фраке. По его лицу, одежде легко было догадаться, что он принадлежит к высшему свету.

— Кто это? — шепотом спросил я у одного из гостей, небольшого человека в блузе художника с козлиной бородкой.

— Французский посол, — шепотом ответил он мне.

Все внимательно слушали посла, который говорил очень тихо, и поэтому все тоже притихли и прислушивались к каждому его слову. Такая обстановка показалась мне непривычной, салон Югорской, помнится, оглашался воплями поэтов, а иногда и пьяными криками. Сегодня все напоминало салон Анны Павловны Шерер из известного романа графа Толстого.