Росхальде - Герман Гессе

Верагут старался изо всех сил, читал задорно и лукаво, и Пьер благодарно улыбался. И все-таки стихи уже утратили прежнюю силу, казалось, Пьер стал старше на много лет с тех пор, как слышал их в последний раз. Картинки и стихи напомнили ему о многих светлых и радостных днях, но былая радость и озорное веселье больше не возвращались, и мальчик недоуменно оглядывался на свое собственное детство, которое еще несколько дней, несколько недель назад было реальностью, оглядывался с тоской и печалью взрослого человека. Он больше не был ребенком. Он был больным, от которого реальный мир уже отдалился и прозревшая душа которого везде и всюду испуганно чуяла приближение смерти.

И все же после стольких дней ужасных страданий это утро было полно света и счастья. Пьер вел себя тихо и благодарно, а Верагут снова и снова против воли предавался робкой надежде. В конце концов, может же так случиться, что мальчик останется жив! Тогда он будет принадлежать только ему, ему одному!

Приехал врач и долго пробыл у постели Пьера, не мучая его вопросами и исследованиями. Только теперь появилась и госпожа Адель, которая этой ночью сменила сиделку. Нежданное улучшение поразило ее, она, словно одержимая, так крепко сжимала руки Пьера, что ему было больно, и не пыталась скрыть слез избавления, катившихся по ее щекам. Альберту тоже разрешили зайти ненадолго в комнату больного.

– Это похоже на чудо, – сказал Верагут доктору, – Вас это не удивило?

Врач улыбнулся и ласково кивнул головой. Он не возражал, но не проявлял и чрезмерной радости. И тотчас же художником снова овладело недоверие. Он наблюдал за каждым жестом врача и видел, что хотя лицо его и улыбалось, но в глазах по-прежнему было холодное внимание и сдержанная тревога. Затем он через приоткрытую дверь подслушал разговор врача с сиделкой, и, хотя не мог разобрать ни слова, ему показалось, что строгий, в меру серьезный шепот говорит только об опасности и ни о чем больше.

В последнюю минуту, уже проводив врача к экипажу, он спросил:

– Вы не придаете большого значения этому улучшению?

Некрасивое, сдержанное лицо повернулось к нему.

– Радуйтесь, что бедному мальчику выпало несколько спокойных часов. Будем надеяться, что это продлится достаточно долго.

В его умных глазах нельзя было прочесть и намека на надежду.

Не теряя ни мгновения, Верагут поспешно вернулся в комнату больного. Как раз в это время мать рассказывала сказку о Спящей Красавице, он присел рядом и стал смотреть, как лицо мальчика реагирует на каждый поворот сюжета.

– Рассказать тебе еще что-нибудь? – спросила госпожа Адель.

– Нет, – сказал он немного усталым голосом, – потом.

Она вышла посмотреть, что делается на кухне, и отец взял Пьера за руку. Оба молчали, но время от времени Пьер со слабой улыбкой поднимал глаза, словно радуясь, что папа с ним.

– Я вижу, тебе гораздо лучше, – ласково сказал Верагут.

Пьер слегка покраснел, его пальчики, играя, задвигались в руке отца.

– Ты меня любишь, папа, не правда ли?

– Разумеется, сокровище мое. Ты мой милый мальчик, и, когда ты поправишься, мы все время будем вместе.

– Да, папа… Однажды я был в саду, и я был там совсем один, и никто из вас меня не любил. Но вы должны меня любить и должны помочь мне, когда снова станет больно. О, мне было так больно!

Он лежал с полузакрытыми глазами и говорил так тихо, что Верагуту пришлось низко нагнуться к нему, чтобы разобрать его слова.

– Вы должны мне помочь. Я буду хорошо себя вести, всегда, только не надо меня бранить! Вы не будете больше меня бранить, ведь правда? Скажи об этом и Альберту.

Его веки затрепетали и открылись, но взгляд был мутный, зрачки сильно расширились.

– Спи, малыш, спи! Ты устал. Спи, спи, спи.

Верагут осторожно закрыл ему глаза и стал, как когда-то в младенчестве Пьера, убаюкивать его. И мальчик как будто задремал.

Через час пришла сиделка, чтобы сменить Верагута, которого ждали к столу. Он пошел в столовую, молча, с рассеянным видом ел свой суп и почти не слышал, о чем говорили рядом с ним. В ушах его все еще сладостно и печально звучал испуганный и нежный шепот ребенка, Ах, сколько раз он мог вот так говорить с Пьером, ощущать наивное доверие его беззаботной любви, но не делал этого!

Он машинально потянулся к графину с водой, и в это время из комнаты Пьера донесся громкий, пронзительно-резкий крик, разом вырвавший Верагута из его скорбной задумчивости. Все вскочили с побледневшими лицами, графин опрокинулся, покатился по столу и со звоном упал на пол.

Одним прыжком Верагут выскочил из дверей и очутился в комнате больного.

– Пузырь со льдом! – крикнула сиделка.

Он ничего не слышал. Ничего, кроме ужасного, отчаянного крика, который засел в его сознании, как нож в ране. Он бросился к постели.

Пьер лежал весь побелевший, с мучительно перекосившимся ртом, его исхудавшее тельце корчилось в жестоких судорогах, в выпученных глазах застыл безумный ужас. И вдруг он опять закричал, еще громче и пронзительнее, изогнулся так, что задрожала кровать, расслабился и снова изогнулся, боль вытягивала и сгибала его, точно прутик, попавший в руки рассерженного ребенка.

Все стояли испуганные и беспомощные, пока распоряжения сиделки не водворили порядок. Верагут встал на колени перед кроватью и пытался помешать Пьеру ушибиться во время судорог. Но мальчик все же до крови поранил правую руку о металлический край кровати. Затем он обмяк, повернулся на живот, молча вцепился зубами в подушку и начал ритмично вскидывать левую ногу. Он поднимал ножку, со стуком ронял ее на кровать, немного отдыхал и снова повторял то же движение десять, двадцать раз, и так без конца.

Женщины готовили компрессы, Альберта отослали из комнаты. Верагут все еще стоял на коленях и смотрел, как со зловещей ритмичностью под одеялом поднималась, вытягивалась и снова падала нога. Это лежал его ребенок, чья улыбка еще несколько часов назад была как луч света, чей умоляющий нежный лепет только что глубоко тронул и очаровал его сердце. Теперь от него осталось только механически вздрагивающее тело, жалкий, беспомощный комок боли и страдания.

– Мы с тобой, Пьер, – в отчаянии воскликнул он, – малыш, мы здесь и хотим тебе помочь!

Но уже не было больше пути от его губ к душе ребенка, и все заклинания, утешения и бессмысленно-нежный шепот не проникали больше в ужасное одиночество умирающего. Он был далеко отсюда, в другом мире, он странствовал, обуреваемый жаждой, по адской долине смерти и страдания и, быть может, в этот самый миг звал того, кто стоял возле него на коленях и с радостью взял бы на себя все пытки, только бы помочь своему ребенку.

Все понимали, что это конец. После того первого, испугавшего их крика, полного страшной, звериной муки, на пороге каждой двери и в каждом окне дома стояла смерть. Никто не говорил о ней, но все ее узнавали, даже Альберт, даже служанки внизу, даже собака, которая беспокойно бегала под дождем по гравийной площадке и время от времени испуганно взвизгивала. И хотя все старались что-то сделать, кипятили воду, прикладывали компрессы и усердно суетились, но это уже не было борьбой, во всем этом не было больше надежды.

Пьер не приходил больше в сознание. Он дрожал всем телом, будто от холода, иногда слабо и невнятно вскрикивал и после каждого перерыва, вызванного изнеможением, снова начинал вскидывать и опускать ногу – равномерно, точно под действием часового механизма.

Так прошли день, вечер и, наконец, ночь, и, когда на рассвете маленький боец истощил свои силы и сдался на милость победителя, родители только безмолвно посмотрели через кроватку друг другу в измученные бессонной ночью лица. Иоганн Верагут приложил руку к сердцу мальчика и не ощутил его биения. И он не снимал руки с худенькой груди Пьера, пока она не остыла и не закоченела.

Затем он мягко провел ладонью по сложенным рукам госпожи Адель и сказал:

– Кончено.

И пока он выводил жену из комнаты, поддерживая ее и слушая ее хриплые рыдания, пока передавал ее на руки служанке и потом прислушивался у дверей Альберта, спит ли он, пока возвращался к Пьеру и получше укладывал покойника в постели, его не оставляло чувство, что половина его жизни умерла в нем и успокоилась.

Спокойно сделал он самое необходимое, поручил наконец умершего сиделке и забылся коротким, глубоким сном. Когда в окна его комнаты проник яркий дневной свет, он проснулся, сейчас же встал и занялся последней работой, которую собирался еще выполнить в Росхальде. Он прошел в комнату Пьера и отдернул все занавески; прохладный осенний день осветил маленькое белое лицо и застывшие ручки его любимца. Затем он сел у постели, разложил картон и в последний раз запечатлел черты, которые так часто изучал, которые знал и любил в нем с нежного младенческого возраста и которые, несмотря на то что смерть отметила их печатью зрелости и простоты, все еще сохраняли выражение муки и недоумения.