Проценты кровью - Андрей Анисимов

– Какая же ты красивая, – прошептал Глеб и погладил ее волосы. Рыжие локоны Любы рассыпались по белоснежному крахмалу подушки, а зеленые глаза вопросительно и серьезно смотрели на Глеба.

– Не бойся, я тебя никогда не обижу, – прошептал Глеб.

Люба приподнялась на локоть, потрогала мускулы на его руке, погладила широченные плечи и грудь и, поглядев ниже, закрыла глаза:

– Господи! Как я это все выдержу.

Проснулась она далеко за полдень. Проснулась от того, что Глеб поставил перед ней на тумбочку кружку парного молока.

– Я думал, ты до вечера не проснешься, – сказал он, целуя молодую жену. Она улыбнулась и взяла кружку. – Выдержала? – спросил Глеб серьезно.

– Выдержала, и, знаешь, мне понравилось, – ответила она и прижалась к мужу.

По радио объявили о прибытии поезда. Люба вышла на перрон. Холодный московский ветер заставил ее спрятать нос в воротник пальто. Глеб ехал из Мурманска. Он сделал последнюю ходку и, распрощавшись с флотом, переезжал к молодой жене. Еще летом они навестили могилу Фони и договорились о будущем. Глеб, завидев Любу, расплылся в улыбке и начал выставлять чемоданы. Люба растерялась от количества багажа. Глеб прошлый раз приезжал в Москву налегке. Они остановились тогда в квартирке на Речном вокзале, ключи от которой Любе выдала Надя.

– Куда столько навез? – спросила Люба, оглядывая картонные саквояжи времен Первой мировой.

– Эти два – родители надавали солений и варений. Этот для тебя. В Осло заходили, кой-чего прикупил. А эта маленькая сумочка – мои шмотки, – пояснял Глеб, укладывая допотопные баулы на тележку носильщика.

Дверь в аксеновское гнездо на Фрунзенской набережной открыла Марфа Ильинична. Она с изумлением глядела на здоровенного мужика, заполняющего прихожую горой чемоданов.

– Знакомься, бабуль. Мой муж, Глеб Михеев, брат Фони, – представила супруга Люба.

Марфа Ильинична обошла вокруг нового члена семьи, покачала головой и проворчала:

– Здравствуй, внучек! Я на следующее воскресенье гостей на свадьбу Надюшки назвала, значит, одна свадьба на четверых получится. Разом отыграем. – И, углубившись в квартиру, крикнула на кухню невестке: – Лена, иди принимай сынка.

– Я всегда говорил, Петро, плохо забитый гвоздь обязательно воткнется в жопу, – многозначительно сообщил генерал Грыжин, рассматривая на свет янтарную жидкость в квадратном стаканчике. Бутылка «Ани» из книжного кабинетного тайника стояла на письменном столе генерала третий час. Иван Григорьевич вынул ее, налил четверть стакана, да так и сидел с невыпитым. Петр Григорьевич Ерожин тоже к коньяку не прикоснулся.

– Полагаешь, он ограничится твоим сыном? – не то Ерожину, не то самому себе задал вопрос Грыжин.

– Суворов по телефону сказал, Кадкова младшего выпустили месяц назад. Я прикинул, – за этот срок произошло три убийства и одно зверское нападение на пожилую женщину.

– Судью избил, скотина, – проворчал Грыжин. – Помню Моторину. Сашкой звали. Она ко мне в Москву два раза приезжала, деньги на ремонт суда выколачивала в своем министерстве, а меня, как бывшего земляка, о содействии просила. Помог я тогда Моториной. – Грыжин помолчал, полез в свой необъятный письменный стол, порывшись в ящиках, кряхтя, извлек пачку «Мальборо». – Закурю я, пожалуй, Петро. Висит на нас этот грех с Кадковым, что и говорить. Не пришлось бы платить кровушкой, – и, запалив сигарету от массивной настольной зажигалки, продолжил: – Как ты думаешь, депутата с депутатшей за что?

– Надо квартиру посмотреть самому. Есть у меня мыслишка, да бездоказательна пока, – признался Ерожин.

– Тайничок? – предположил генерал.

– Он самый, – кивнул подполковник.

– Выходит, за Сонькиным наследством приходил. Чего же вы тогда не раскопали? – усмехнулся Грыжин.

– Странные вещи ты спрашиваешь, Григорич. По-вашему, я у Сони должен был тайники шарить? А мысль, что Кадков и от нее припрятал, тогда не пришла… – ответил Ерожин.

– Хорошая мысля приходит опосля. Депутат ремонт делал, мог и сам найти, – рассудил генерал.

– И получил пулю, – вывел резюме подполковник.

– Вот тебе и первое дело твоего частного сыскного бюро. Опять семейное, – вздохнул генерал. – Везет тебе, Петька, на дела семейные. Ох уж и везет.

– Не первое, а второе семейное, – грустно улыбнулся Петр Григорьевич.

– Не понял? – пробасил генерал.

– Первое жена заказала. Отца родного требует отыскать.

– Надюха? – удивился Грыжин. – Аксенова ей мало?

– Выходит, мало.

– Не успели мы еще и бюро открыть, а работы бесплатной уже набрали, – проворчал Иван Григорьевич и, наконец, хлебнул из стакана.

– Собрался в Новгород. Постараюсь на месте поглубже покопать. Доказать надо, что сын не виновен. А для доказательства требуются улики. Из Москвы их не добудешь, – рассудил Ерожин.

– Езжай, я за эстонцами пригляжу, – пообещал Грыжин. – Они уже два дня наш офис ковыряют. Помощь моя по Новгороду нужна?

– Справлюсь. Друзей полон город. Авось не пропаду, – отказался подполковник.

Возвращаясь домой, Петр Григорьевич ехал по ночной Москве и вспоминал слова Грыжина. «Висит на нас этот грех с Кадковым».

Подробности последнего новгородского дела майора Ерожина в памяти сохранились ярко. Мысли о том, что в угоду смазливой и пустой Соне он упек за решетку невиновного, посещали Петра Григорьевича и в Москве. «Все равно бы этот хлыщ дозрел до тюрьмы», – оправдывал себя следователь. Придумать более благородные аргументы для облегчения совести Петр не пытался. Он тогда не знал генерала Грыжина и сказать, что совершил проступок ради друга, себе не мог. Но и корысти в его решении не наблюдалось. Остается Соня. Теперь, полюбив Надю, Петр Григорьевич на многие вещи переменил свои взгляды. После исчезновения невесты, за двадцать пять дней, когда он почти безвылазно провел в своей квартире, Ерожин немало передумал разного. Потеряв Надю, как ему тогда казалось, Петр не раз вспоминал о Боге. Бог его наказал за прежнюю жизнь. В этой прежней жизни с точки зрения общепринятой морали он нагрешил немало. Правда, Ерожин никогда не считал свою охотничью страсть к женской половине человечества греховной. Жену он не бросал. Наташа сама так решила, и по всей видимости она с Суворовым счастлива. Да и сын его, Гриша, гораздо больше внимания получил от отчима, чем дождался бы от родного отца. С обывательской точки зрения он не прав, но по сути от его кобелиных наклонностей никто не пострадал. Девушкам и женщинам Петр Григорьевич голову никогда не морочил, не обещал вечного блаженства и пожизненной любви. Единственный эпизод, наполнявший Петра жгучим стыдом, – разовая связь с Райхон. Но не Ерожин стал причиной несчастья в семье Ибрагимовых, а Вахид унес в иной мир свои сомнения, даже если они у него и возникали. Но за ту ночь Ерожину было по-настоящему стыдно. И Бог его не простил. Теперь над кроватью висит портрет узбечки. Да, грешков по жизни у Петра Григорьевича скопилось, но настоящий грех был один – Эдик.

Получив сообщение Суворова, Ерожин уже не сомневался, что цепь убийств в Новгороде связана с Кадковым-младшим. Если это так, выходит, что подброшенная улика в бывшую квартиру отца имеет зловещий смысл – месть. Но почему Гриша? Суворов Кадкову ничего плохого не сделал. На процессе не выступал и вообще криминалист управления фигура скорее научная, чем карающая. Кадкова судили по неоспоримым уликам – ворованные вещи, часы и портсигар отца. Воровство свое подсудимый признал, но отцеубийство отрицал напрочь.

Что-то крутилось в голове Ерожина: «Гриша Ерожин. Ерожин, а не Суворов. Эдик сводит счеты не с Виктором Иннокентьевичем, а со следователем майором Ерожиным».

Догадка еще не оформилась в четкую форму, но Петр Григорьевич своим нутряным чутьем понял, что мыслит верно. Что задумал Кадков? Месть всем, кто причастен к его неправому суду? При чем тогда жильцы бывшей квартиры? Случайным могло стать только первое убийство. Мстителю требовалось оружие, а подвернулся Крутиков. Жертвой мог стать любой человек с пистолетом. Первое убийство в логическую цепочку версии ложилось. Убийство депутата связано с самой квартирой. Недаром Грыжин сразу смекнул, о чем думал Петр Григорьевич, – тайник. А заодно и месть. Кадков начал с сына следователя. Засадить невинного парня. «Зуб за зуб. Я пошел в зону невиновным, пусть и твой пацаненок попробует». Ерожин оценил черный интеллект убийцы. «А если Эдик не остановится? Тогда кто на очереди? – Ерожину стало жарко. – Надя одна в квартире!»

Петр задумался и не понял, где едет. Слава богу, он уже на Варшавке. До Чертанова три минуты. Оставив машину поодаль, Ерожин внимательно оглядел пустынные дворы. Вокруг дома плотными рядами грустно мокли легковушки спящих владельцев. Ни одной живой души подполковник не заметил. Войдя в подъезд, он проверил лифт. Кабина находилась внизу, Ерожин в лифт не сел, а начал подниматься, останавливаясь и внимательно прислушиваясь на каждом этаже. В квартире на пятом кто-то воспользовался туалетом. В ночной тишине дома звук шумящей воды был отчетливо слышен. Возле своей двери Петр Григорьевич задержался. Он заглянул на верхний этаж и, не отметив ничего подозрительного, полез в карман за ключами. Но дверь перед его носом сама резко открылась, и он увидел Надю. Жена стояла на пороге в халатике и с тревогой смотрела на ночного гуляку.