Проснитесь, сэр! - Джонатан Эймс

Познакомившись со всеми, я с удивлением понял, что едва ли не самый молодой в компании. Почти всем художникам и писателям было от сорока до шестидесяти – Maррину, например, даже за шестьдесят, – среди них присутствовали два загадочных пожилых гражданина с виду под или за восемьдесят. Одна гражданка представляла собой древнюю старушку с высокими скулами и красивой седой головой, в длинном синем ниспадающем одеянии, с макияжем, которого вполне хватило бы на покраску маленькой яхты, но я видел, что она когда-то была настоящей красавицей. Старушка с кровавой помадой на губах опиралась на палку. Она оказалась художницей, хотя, согласно Маррину, официально признана слепой – настоящего смысла этого выражения я никогда не мог понять. Означает ли это, что такие люди подлежат аресту, если без очков выйдут из дома? Другой старец – изящное создание с серебристыми волосами, необычайно длинным и гордым носом – был поэтом, лауреатом Пулитцеровской премии.

Небольшой контингент помоложе, человек десять примерно моего возраста – под тридцать и за тридцать, – поровну делился на два существующих в природе пола, но в него входила лишь одна поэтесса, хотя я надеялся на целый эскадрон. Выяснилось, что прочие молодые женщины представляют изобразительные искусства.

Впрочем, одинокая поэтесса выглядела довольно привлекательно – блуждающая балерина со светлыми клубничными волосами, разговаривавшая с хорошенькой фотографкой в тот момент, когда Маррин знакомил нас.

Молодые женщины, сидя бок о бок, – должен добавить, что ни одна из них мне не снилась, – смахивали на продавщиц из «Лавки здоровья», одетых в современные наряды хиппи. Поэтесса была в тонкой крестьянской хламиде, фотографка в «вареной» рубашке; одна из них явственно источала безошибочный запах пачулей.

Маррин представил меня нескольким оставшимся и, когда я познакомился почти со всеми коллегами-колонистами, кроме маленькой горстки не явившихся к выпивке, спросил:

– Вы не пьете?

– Не пью, – решительно и подчеркнуто подтвердил я.

– Боюсь, содовой сегодня нет, – сказал он, – но, возможно, назавтра сумею ее раздобыть. Может быть еще клюквенный сок. Годится?

– Очень любезно с вашей стороны, только не утруждайтесь.

– Ну, посмотрим, что можно будет сделать. А теперь извините меня. Надеюсь, не обидитесь.

– Нет, конечно, – заверил я, радуясь, что Маррин, несмотря на мои опасения в ванной, не стал принуждать меня к выпивке.

Он пошел к зеленому столу за бутылкой и пластиковым стаканчиком для самого себя. Видно было, что ему хочется выпустить меня на волю, как дикое животное, в надежде, что оно выживет.

Поэтому я сделал первый шаг к выживанию, подойдя к краю террасы, ни с кем не общаясь, и повернулся ко всем спиной, боясь, что меня кто-нибудь ангажирует.

Люди за моей спиной болтали, и, чтобы показать себя самодостаточным мыслящим человеком, я притворился, будто увлеченно разглядываю роскошный изумрудный газон и мраморных нимф вдалеке.

Так хорошо притворился, что действительно принялся увлеченно разглядывать роскошный изумрудный газон и мраморных нимф вдалеке. Нашел картину весьма пасторальной и утешительной и испуганно вздрогнул, когда кто-то хлопнул меня по плечу. Я оглянулся, надеясь на спасительное возвращение Маррина.

Это была молодая фотографка. Ее звали Диана. Темные волосы, приятные черты лица – большие карие глаза с густыми ресницами, идеально прямой нос, россыпь веснушек, соблазнительно полные губы. Подбородок чуточку тяжеловат, зубы несколько налезают один на другой, но и мелкие недостатки вполне симпатичны. К «вареной» рубашке прилагалась короткая блекло-розовая юбка. Маленькая высокая грудь, прелестные загорелые ноги в каучуковых сандалиях. Я носом учуял, что пачулями пахнет не от нее.

– Вина хочешь выпить? – спросила она, держа в руках бутылку и пластиковый стаканчик.

– Ох нет, спасибо, – отказался я.

Она на секунду заметно опешила, а потом продолжала:

– Ну, как тебе тут? Обалдел?

Я распознал жаргон своего поколения, помолчал и сказал:

– Довольно обо мне. Вы-то сами тут как поживаете?

Именно так ответил однажды мне один приятель на вопрос о том, как он поживает, и я всегда хотел повторить ответ, но юмор не произвел впечатления на Диану. Непонятно, то ли она лишена чувства юмора, то ли я. Кажется реплика лишь указала ей, что мне прямо сейчас необходимо выпить.

– Точно не хочешь хлебнуть? – повторила Диана. – Знаю, как дико себя чувствуешь в первый вечер. – Она мне улыбнулась. И была прекрасна. – Точно не хочешь?

Она была слишком прекрасна. Меня острым кинжалом пронзило чувство одиночества. Я неспособен поговорить с этой девушкой. Шутка, которую приберегал годами, не вышла. Она протягивала бутылку и стаканчик. Я сказал про себя, что скажу ей сейчас: я не пью, потому что сижу на лекарствах.

– Принимаю антибиотики, – промямлил я и смутился, ибо это прозвучало робко и неубедительно, опустил глаза на ее каучуковые сандалии, на грязные мозолистые пальцы, которые мне показались убийственно эротическими. Сексуальная самка! Хочется поцеловать эти грязные пальцы. Всю ее зацеловать… – Знаете, пожалуй, я все-таки выпью вина, – неожиданно молвил я. – Насчет антибиотиков просто шутка.

Почувствовал болезненное жало адреналина, сопутствующего такому желанию. Но знал: вино проложит путь к тем самым пальцам; расслабившись, мне удастся совершить бросок. И снова, как в Шарон-Спрингс, фашистский алкогольный импульс взял верх, заговорив вместо меня. Почему все фашисты сильные ораторы? Например, Муссолини и Гитлер по-настоящему захватывали слушателей. Вот если бы либералы обладали подобным талантом! Джон Фицджеральд Кеннеди, Мартин Лютер Кинг, Ленни Брюс умели говорить, но всем известно, что с ними сталось. По-моему, для либералов опасно хорошо говорить. Возможно, это их и удерживает.

– Обязательно надо выпить, – заявила Диана. – Отметить приезд. – Налила стаканчик, протянула. – Мой на столе остался.

И направилась к столику сквозь веселую толпу колонистов с парившими в воздухе стаканами с вином. Ждала, что я пойду следом. Я поднял собственный пластиковый стакан с желтым нитроглицерином. Прежняя решимость отчасти вернулась. Просто подержу, думал я. Держать стакан было приятно, пить не хотелось. Я пошел за Дианой. Лодыжки прекрасной формы загорели на солнце. Я поднес стакан к губам.

Глава 17

Сервантес с Павловым правы. Я действую под действием вулкана. Общее впечатление от столовой. Я сижу с художницей Сигрид Бобьен, романистом Мангровом, писателем-документалистом по имени Алан Тинкл и поэтессой Ленорой. Беседа начинается с романов, потом главным образом сосредоточивается на проблеме летучих мышей в усадьбе. Ненадолго встает старый вопрос о разнице между сумасшедшим домом и художественной колонией. Я вновь вступаю в бой. Появление стихийной силы в виде женщины с выдающимся носом

Когда я с бульканьем проглатывал первый стакан вина, прозвучал гонг к ужину, начался общий марш в особняк. Я вспомнил, как однажды читал в «Дон Кихоте» о еде и художниках, которые теряют контроль над собой, если им предлагают бесплатно поесть. То же самое повторилось в Колонии Роз, где все даром, включая питание, поэтому при звуке гонга художники побежали в столовую, что следовало сделать и мне, но в тот момент у меня были другие потребности.

Поэтому, когда волна хлынула, я ловко налил еще стаканчик вина, проглотив его в одиночестве на уже опустевшей террасе. Подумал, что, может быть, следует ограничиться двумя стаканами в этот вечер, но мысль улетела, как воздушный шарик, упущенный ребенком в парке. Я выпил третий стакан.

Хотя питьевой маневр послужил подобающей анестезией, одновременно он произвел и обратный эффект, когда дело дошло до рассадки в столовой. Посреди зала стоял длинный стол, за которым помещалось человек двадцать, и три столика-спутника на восемь персон каждый. Я очутился на конце длинного стола, тогда как Диана с поэтессой по имени Линди устроились за одним из маленьких. Последняя алкогольная кампания начиналась с намерением сблизиться с Дианой – за моим первым стаканом мы с ней обменялись лишь несколькими замечаниями: она делает серию снимков, изображающих ее саму в обличье разнообразных животных, что вполне совпадало с моим представлением о ее ноге как о звериной когтистой лапе, – а теперь она временно оказалась в недосягаемости. Выпив на террасе добавочные стаканы, я лишился возможности сесть рядом с ней, хотя выпивка – милая любовница – имеет свои права. Первые поцелуи – начальная волна опьянения – всегда приятны, пусть даже вино со временем обязательно против меня ополчится.

Тем не менее, несмотря на возможность жестокого приговора со стороны алкоголя, я в данный момент пребывал в хорошем настроении, залив под брючный пояс всего три стакана и сидя в великолепной столовой. В центре висела огромной серьгой с бриллиантами незажженная люстра, солнечный свет струился сквозь свинцовые оконные переплеты, придавая помещению лучезарную красоту. Стены обшиты деревянными панелями, в застекленных шкафах выставлены старинные тарелки, похожие на произведения искусства.