Город энтузиастов (сборник) - Козырев Михаил Яковлевич

– Если бы еще полчаса – и меня…

Локшин ощутил острую невольную радость и сейчас же устыдился. На чьей совести изуродованный черноусый монтер и разорванный взрывом конторщик? Кто виноват?

Он снова вспомнил сиротливый палец, белеющий на рваной папке обрызганного кровью регистратора и почувствовал себя величайшим преступником.

Глава девятая

Конец карьеры

– Саня!

Услышав знакомый голос, Локшин вздрогнул и, не обращая внимания на предостерегающие жесты конвоира, бросился к выходу. Перед ним заплаканная, волнованная, с сияющими от боли и радости глазами, стояла Женя.

– Я так счастлива, так счастлива!.. Мне говорили, что тебя…

Только много позже Локшин понял, что хотела сказать ему Женя. Легенды, ходившие по городу об арестах в комитете по диефикации, о раскрытии вредительской организации, породили слухи о том, что и Локшин и Лопухин и, кажется, Андрей Михайлович расстреляны.

– Я ищу тебя по всей Москве… Значит неправда… Но почему и газетах…

– Газеты по обыкновению раздувают дело, – ответил Локшин, – они рады были бы, если бы меня расстреляли.

Они – это были Буглай-Бугаевский, лиловый старикашка, Миловидов и даже, может быть, Сибиряков, который не мог вовремя поддержать его, Локшина.

Свидание с Женей было полной неожиданностью для Локшина. Он знал, что подследственным свидания не разрешают, но если кто и мог прийти к ному, то, может быть, Кизякин, может быть, Ольга, но никак не Женя. Но как раз именно перед Женей он мог высказать откровенно все, что наболело за последнее время.

– Они спят и видят меня конченым человеком. Ты пойми, какие они мерзавцы…

И, захлебываясь от возмущения и обиды, он начал рассказывать Жене о травле, об охлаждении Сибирякова, о двойственном поведении Кизякина, о взрыве на заводе, об аресте.

– Меня обвиняют бог знает в чем. И бездействие, и вредительство, и попустительство… А кто виноват? Кто не отпускал денег на ремонт? Я?..

Надо было в течение короткого пятиминутного свидания рассказать все. И о похоронах убитых во время взрыва рабочих, об унизительном чувстве страха, смущения и растерянности, которые он испытывал тогда, о том, как какая-то старуха, по-видимому, родственница одного из убитых при взрыве подошла к нему и прямо в лицо сказала: «Ты убийца»; и о неожиданном для него аресте Лопухина и вслед за ним целого ряда видных работников комитета и его комиссий, о том, как его самого вызвали к следователю – товарищу Клаасу, как следователь после короткого разговора, после нескольких бессмысленных и не относящихся к делу вопросов сказал ему:

– Пожалуй, вам придется некоторое время побыть у нас.

Надо было рассказать о том, что он не виноват ни в чем, что происки его многочисленных врагов останутся без результата, что дело его не погибнет и что он сам, наконец…

– Ты напрасно так беспокоишься, – сказал он Жене, – со мной ничего не может случиться…

– Замучили тебя, – таким тоном, каким разговаривают с детьми, ответила Женя и нерешительно погладила его рукав. Эта осторожная ласка тронула Лакшина.

– Если бы они хоть обвинение мне предъявили, – дрогнувшим голосом сказал он.

Конвойный нетерпеливым движением дал знать, что свидание кончилось.

Только на двенадцатый день после ареста Лакшина снова вызвали к следователю.

Он снова, как и в первый раз долго шел, на этот раз сопровождаемый конвоиром, по длинному коридору, снова прочел на эмалированной дощечке кабинета наспех наклеенный листок, на котором было написано: «следователь по особо важным делам Т. Клаас», безусый молодой человек, как и тогда, пригласил его сесть.

Но на этот раз допрос продолжался два часа.

Следователь, подробно ознакомившись с делом, задавал Локшину десятки вопросов, настойчиво расспрашивал о множестве не относящихся к делу мелочей, копался в подробностях.

– Какое отношение имеете вы к гражданке Редлих? – спросил он.

– Я думаю, – покраснев, ответил Локшин, – что к делу это никакого отношения не имеет.

– Вы уверены? – переспросил его следователь, но больше уже к этому вопросу не возвращался.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

По мере того, как шел допрос, Локшин все больше и больше убеждался, что против него никаких материалов не имеется, самый арест – результат недоразумения.

– Во время отпуска вы подписывали какие-либо бумаги, исходящие из комитета?

– Иногда присылали бумаги на дачу.

– Вы помните содержание этих бумаг?

– Конечно. Я не подписывал ни одной бумаги не читая.

– Значит, вы признаете, что не приняли мер к предотвращению взрыва на заводе «Вите-гляс» и накануне самого взрыва подтвердили что ремонт не нужен…

– Я подтвердил, что ремонт не нужен? Наоборот…

– Вы говорите… – ехидно сказал следователь и извлек из папки бумажку с бланком общества, на которой черным по белому стояло:

«Комитет по диефикации считает ремонт осветительной сети на заводе преждевременным…»

А под этим уничтожающим Локшина текстом стояла его собственноручная подпись.

Следователь продолжал:

– А вы знали о существовании вредительской организации?

Тогда Локшин, действительно, ничего не знал. Он не знал о том, что Лопухин был руководителем вредительской организации, которая путем неправильного планирования, консервации наилучше оборудованных заводов, переассигнования средств и неправильного их направления пыталась сорвать работу комитета, сорвать дело диефикации страны. Он не знал, что в эту организацию входили виднейшие работники плановой комиссии, работники технической комиссии, управляющий делами комитета Андрей Михайлович, даже малозаметный Петухов.

И ему, Локшину, поверили. Он был освобожден. Он получил спокойную работу в Госплане. Он мог уже в течение двух лет не думать о делах, связанных с его пребыванием в комитете.

Но зато теперь, сидя в своей комнате в Центральной гостинице за письменным столом, заваленным грудой бумаг бумажек, сохранивших от забвения самые мелкие из мельчайших эпизоды, – теперь он знал больше всех, даже больше чем мог узнать в то время сам следователь до особо важным делам товарищ Клаас.

Несколько строк на зеленоватой бумаге, несколько строк, до сих пор не замеченных им, открыли ему все.

– Ольга!

Значит приказ об отмене ремонта, подписанный им, был когда-то подсунут ему Ольгой. Паша привез папку с бумагами – она подменила бумаги. Она была хорошо знакома с Лопухиным. Она действовала по заранее обдуманному плану. И она бросила его в тот момент, когда он был уже не нужен делу и, следовательно, не нужен ей. Винклер – только предлог. А может быть, она ушла к Винклеру, чтобы так же мешать его делу, так же срывать его работу, как она срывала работу по диефикации СССР.

– Ольга! Так обмануть…

Он не простит ей. Он отомстит. Его обязанность сейчас же осведомить об этом. Где товарищ Клаас? Или нет, сначала надо пойти в комитет…

Локшин сбросил ненужные теперь бумаги в ящик, захлопнул его вышел из гостиницы.

В комитете шла обычная суета, стучали автоматические пишущие машинки, щелкали арифмометры. Локшин надеялся, что его приходу удивятся будут его расспрашивать, улыбаться, допытываться, не собирается ли он снова работать в комитете, но его окружали незнакомые люди, ни одна улыбка не засветилась ему на встречу и, как это бывает, когда, попав проездом в свой родной город, человек не найдет того, что ему было дорого по поминаниям детства, – Локшин почувствовал себя лишним.

– Может быть, сюда вовсе не следовало приходить.

Знакомое лицо выглянуло из остекленной кабины и заставило Локшина остановиться.

– Паша! – вздрогнул он.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

– Господину диесификатору. – попробовал острить Паша, соскользнув с высокого треножника. – Александр Сергеевич неужели вы снова… сюда…

– Да нет, Паша, я совершенно случайно, – ответил Локшин и сразу же почувствовал неловкость от того, что назвал Пашу по старой памяти просто по имени. – А вы что тут делаете теперь? – спросил он.