Город энтузиастов (сборник) - Козырев Михаил Яковлевич

– Простите мне мальчишескую выходку, – как ни в чем не бывало, сказал Винклер, подавая Ольге цветы, – я давно не озорничал.

Люди на террасе по-прежнему пили чай, вежливый гость положил шляпу на стол, пылающий шар самовара раздвоился и рассыпался синеватыми брызгами, собака, уныло зевнув, вплотную подошла к забору и оттуда умными, густыми, как чернослив, глазами смотрела на Винклера.

– Мне ведь такие штуки не впервые, – словно оправдываясь, объяснял Винклер. Локшин заметил в глазах Ольги смотревшей на Винклера такое же выражение как в глазах прижавшего влажную морду к решетке и не отрываясь следившего за Винклером дога. – В свое время мы проделывали не такие номера. Ведь я был беспризорным…

О своем прошлом Винклер никогда не рассказывал. Локшин с удивлением узнал, что этот безукоризненный джентльмен несколько раз бежал из детских домов и приютов для дефективных, исколесил всю страну, путешествуя на буферах и подножках и в свое время оказывал способности к карманным кражам не меньшие, чем впоследствии к точным наукам.

– Из меня мог выйти первоклассный ширмач, – хвастливо сказал Винклер. Я думаю, что все-таки лучше быть хорошим ширмачом, чем посредственным инженером.

Около дачи Загородного Винклер откланялся, заботливо приколов подаренный Ольгой измятый цветок и скрылся в лесу.

Когда они остались вдвоем, поток обидных и жестоких слов обрушился на Ольгу.

– Зачем она увезла его на дачу. Ради нее он бросил все, ради нее в решающий момент оставил поднятое им дело, как мальчишка таскается с ней за грибами, неужели этот отъезд нужен был ей для того, чтобы издеваться над ним, дразнить его Винклером.

Ольга с деланным спокойствием выслушала его и безразличным тоном ответила:

– Если тебе здесь неприятно – можешь ехать в город.

И, чуть переменив интонацию, прибавила:

– Теперь мы можем вернуться в город. Ты, кажется, уже отдохнул.

Глава восьмая

Взрыв

Константин Степанович выколотил трубку и начал заботливо заклеивать бумажками треснувшую пенку.

– Нужны срочные меры. Ты старый партиец, член цека, – настаивал Локшин, – надо прекратить травлю.

– А зачем? – флегматично спросил Сибиряков, продолжая возиться над трубкой. И откинувшись на спинку кресла, то прячась, то вновь выплывая из сизого табачного дыма, начал рассказывать длинный никакого отношения к разговору не имеющий эпизод из французской революции.

– Я не могу в таких условиях работать, – прервал его Локшин. – Я отказываюсь.

– Что ж, – спокойно ответил Сибиряков, – дело хозяйское… Да чего ты раскис, не понимаю, – уже раздраженно добавил он, – не может же все идти как по маслу.

Выйдя из кабинета. Локшин в коридоре встретил Кизякина.

– А я к Константину Степановичу.

– А что? – с тревогой спросил Локшин.

– Да так, кое-какие дела…

Уклончивость Кизякина поразила Локшина не меньше, чем сухость Сибирякова. Что произошло? Почему на даче его не раз и не два беспокоили работники комитета, то он видел ожидающего его Лопухина, то приезжал с бумагами Паша, – без него они не могли обойтись, а теперь когда он приехал, оказывается, что он ни кому не нужен, что он может спокойно не являться в комитет, не думать о делах, – все делается без него и помимо него, никто не считает своим долгом даже осведомлять его о работе.

Позвонив Ольге и не застав ее дома, он решил поехать на завод «Вите-гляс».

В мерцающей сетке дождя крутые стены завода неприветливо встретили его. Обычно переливающиеся в волнах дрожащего света цехи окутывала хмурая одурь. И на станках и на обычно сверкающих дисках приборов, и на лицах рабочих лежала печать уныния и недовольства.

В заводоуправлении было сонно. Вялый конторщик, безразлично вертя в руках пресс-папье, нехотя выслушивал настойчивую горячую речь черноусого сухощавого человека в резиновой, пузырем надувшейся прозодежде. Человек этот, заметив вошедшего Локшина, бросил на него враждебный взгляд и, прекратив разговор, боком пробрался к двери.

– Рабкор, – иронически кивнул вслед ушедшему черноусому человеку конторщик. – Что поделаешь, действительно требуется ремонт, он прав, но где мы возьмем деньги. Ведь ремонт сметой не предусмотрен.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

– Разве дополнительное ассигнование до сих пор не получено? – удивился Локшин.

– Со дня на день обещают.

Локшин беспомощно толкнулся в запертую дверь кабинета директора завода, прошел опустевшими на время обеденного перерыва цехами и, отпустив автомобиль, медленно побрел по лоснящемуся от дождя шоссе Энтузиастов. Он миновал окруженные просторными палисадниками семиэтажные, словно сложенные из стеклянных, обрамленных бетоном кубиков дома, рассеянно остановился у витрины универмага, заглянул во двор первого в СССР круглого, вращающегося на оси дома отдыха металлистов, задумчиво поглядел на копошащихся у вновь строящегося дома рабочих и вдруг инстинктивно поднял голову.

За забором постройки слышался неясный. но тревожный шум. С пугающим звоном и визгом пролетели пожарные автомобили.

– Горит где-то, – сказал один из рабочих, бросил лопату и, облегченно вздохнув, начал свертывать папиросу.

Из-за крыш в рыхлое пасмурное небо гигантским винтом впивался столб черного дыма.

– Завод, – подумал Локшин. – Но ведь я был там только сейчас…

По шоссе бежали радостные, возбужденные неожиданным событием мальчишки. Прихрамывая, ковылял старик в жестяных очках, бежали женщины, на ходу пристегивая портупею, тяжелыми сапогами топал встрепанный, милиционер.

– Где горит? – спросил Локшин, поравнявшись с хромым стариком.

– Где же, как не на Витой Грязи, – словно удивляясь неуместному вопросу, ответил старик и злорадно прибавил: – давно бы так окаянных…

Коричневый от грязи мальчуган впопыхах наскочил на Лакшина и чуть не сбил его с ног. Локшин нагнулся за оброненной шляпой, а когда поднялся, старика уже не было: по шоссе, расталкивая все густевшую толпу, неслись автомобили с людьми в военной форме.

– Я ведь только там был. Как дико…

Сильный, похожий на орудийный салют удар прервал его размышления. Локшин отчетливо увидел, как, внезапно расколовшись на десятки частей, массивная витрина универмага выскользнула из бетонной рамы и звонким дождем обрушилась на тротуар.

– Взорвались! – радостно крикнул один аз бегущих, – сейчас еще будет.

Черный дым за крышами внезапно раздвоился, багровый огненный столб отделился от него, уродливой дутой вытянулся в зардевшем небе и кометой вздернулся кверху. Придерживая срывающуюся от ветра шляпу, чувствуя тяжелые удары заколотившегося сердца. Локшин, обгоняя мальчишек, побежал к месту пожара.

Завод был оцеплен.

– Нельзя, гражданин. Нельзя.

– Я – Локшин…

– А кто бы то ни было – нам все равно.

Порывшись в карманах, Локшин с трудом отыскал постоянный пропуск и после недолгих переговоров проник за ворота.

– Ничего особенного… Обыкновенное несчастье, – чужим голосом сказал встретившийся на пути директор завода. Небритая в рыжей щетине челюсть его дрожала. – Ничего особенного, – повторил он, – но есть жертвы…

Горел крайний, отделенный от остальных корпусов цех. Рядом дымились развороченные стены заводского склада.

– Гражданин, не мешайте, отойдите в сторонку, – сердито прикрикнул на Локшина пожарный и больно задел его тяжелой шлангой. Дым из черного становился серым, оранжевые языки пламени, внезапно укоротившись, беспомощно заметались под обгорелыми стропилами, пламя, сдаваясь, шипело под мощным напором воды.

По ту сторону склада, где был вплотную примыкавший к стене домик заводоуправления, валялись вывороченные, исковерканные рамы, огромным уродливым листом свисало железо разломанной крыши, беспомощно мокли обломки мебели и измятые листы бумаг.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Кое-как Локшин добрался до входа. В груде разодранных регистраторов, расщепленных стульев, обрывков материи он с пугающей четкостью увидел белый с черной рваной каемкой оторванный палец. Омерзительный, пронизывающий насквозь страх овладел им, и с тошнотой, подступающей к горлу, он выскочил во двор. По двору равнодушные санитары медленно волочили на носилках что-то темное, покрытое нечистым брезентом. Из-под брезента, свешиваясь с носилок, падала изуродованная голова. В сознании Локшина встало лицо черноусого рабкора.