Вкус листьев коки - Мюллер Карин

Чачапоя были искусными каменщиками и великолепными скалолазами. Они сооружали пышные мавзолеи в сотнях футов над землей, в пещерах, расположенных в отвесных скалах. После них остались изображения кровавых обезглавленных трупов и скалящихся ягуаров, однако их ткани были сотканы из тончайших нитей и покрыты такими сложными узорами, что было почти невозможно поверить, что человек способен создать такое. Инки завоевали чачапоя, но покорить их и сделать частью империи оказалось делом почти неосуществимым. Мятежи не прекращались. Инки мстили, насильно переселяя большие группы чачапоя, и, в конце концов, прибегли к геноциду.

Но там, где могущественные инки потерпели крах, преуспели крошечные микробы. За первые два столетия испанского правления численность чачапоя сократилась от полумиллиона до десяти тысяч. Большинство из них пали жертвами европейских болезней. В наши дни от таинственного народа, почитавшего змей и ценившего превыше всего головы врагов и красивые ткани, почти ничего не осталось.

Автостанция в Кахамарке представляла собой грязный двор, окруженный железными сараями.

– Автобус в Чачапояс ходит по средам и субботам, – заявила кассирша.

Нам повезло. Сегодня как раз была суббота. Я купила билеты.

– Долго ехать? – спросила я.

В расписании говорилось – шестнадцать часов, но это казалось невероятным, ведь до Чачапояс было всего восемьдесят миль.

– Пять часов, – ответила кассирша.

Аллилуйя! Я посмотрела на билеты.

– Но эти билеты только до Селендина.

– Там сделаете пересадку.

Проклятье! Так и знала, что должен быть подвох.

– Во сколько уходит автобус из Селендина? – спросила я.

– В двенадцать тридцать.

Я взглянула на часы.

– Но мы к двенадцати тридцати не успеем.

– Можете поехать на следующем автобусе.

– В среду?

Она кивнула и закрыла свое пластиковое окошечко. Я подошла к Джону и объяснила то, что с трудом поддавалось объяснению. Таксист воспользовался случаем и предложил свои услуги и фургон, который довезет нас до Чачапояс за какие-то двести долларов.

Джон приободрился. Он ненавидел автобусы. Такси до Чачапояс – это было бы роскошно. Мы поторговались, сговорившись на сотне долларов плюс расходы на бензин, и все вместе пошли завтракать.

Водителя звали Хосе-Луис. Он со своим белым фургоном побывал во всех уголках Перу.

– Шестьдесят два часа из Лимы в Леймебамбу, – гордо сообщил он мне. – И все это время я не спал.

У него было четверо детей, все девочки. Он очень хотел сына, но боялся, что снова не повезет. Одни только куклы к Рождеству влетали ему в копеечку. Хосе-Луис намеревался доставить нас в Чачапояс за восемь часов, чего бы это ни стоило. Он вцепился в руль, напрягая крепкие бицепсы и разворачивая фургон на сто восемьдесят градусов на отвесной горной дороге. Когда мы доехали до Балсы, пыльного городка в четырех часах от Кахамарки, меня расплющило по заднему сиденью, и я еле удерживала содержимое своего желудка на поворотах-зигзагах.

Когда колеса фургона впервые коснулись разбитой дороги у подножия горы, я вздохнула с облегчением: теперь нашей гонке придет конец. Вскоре я уже жмурилась от ударов камней размером с кулак об автомобильное дно: точно нетерпеливый чужак ломился в дверь. На висках Хосе-Луиса выступил пот.

Примерно в полночь мы въехали в Леймебамбу. Один особенно коварный камушек проделал дырку в маслосборнике; протечка была слишком большой, чтобы продолжить путь до Чачапояс, хотя до него нам оставалось четыре часа.

Я нашла Хосе-Луису ночлег, заплатила за поездку, оставила денег на рождественских кукол для дочек и пожелала удачно добраться до дома. Затем мы с Джоном пошли искать, где бы перекусить в столь поздний час. Автобус в Чачапояс отправлялся в три часа ночи.

На главной площади было полным-полно субботних пьяниц, которые шатались на ходу, как кегли в боулинге. Никак не ожидая увидеть здесь иностранцев, они сперва пристально смотрели на нас, затем на свои бутылки в поисках разумного объяснения и шли за добавкой.

Я остановилась у жаровни на углу, где на решетке жарили мясо на шпажках и картофель, и купила нам поесть. Мясом оказались какие-то потроха, не поддающиеся определению. Картофельные клубни были все испещрены мягкими скользкими комочками.

– Что это? – спросила я хозяйку.

Та взглянула на картошку.

– Черви.

– Внутри?

– Так иногда бывает.

– Ясно.

Я решила, что Джону лучше об этом не говорить.

Наутро мы проспали, опоздали на автобус и, в конце концов, оказались в музее Леймебамбы. Молодой человек в белых перчатках, которые выглядели здесь совершенно нелепо, объяснял разницу между артефактами чачапоя и инков. У него была фигура крестьянина, кряжистая и мускулистая, сформировавшаяся за годы работы у плуга. Он притворился, что не замечает, когда я протянула руку и погладила вырезанное вручную веретено, поверхность которого стала совершенно гладкой от прикосновений чьих-то рук пятьсот лет назад.

По окончании экскурсии Федерико снял белоснежные перчатки и аккуратно убрал их в ящик. Под ними оказались ладони с грубыми мозолями и сломанные ногти крестьянина, работающего на картофельном поле. Я пригласила его выпить кофе. Он сел, зажав руки между колен и ссутулив плечи, и подробнее любого профессора рассказал нам обо всех руинах в радиусе тридцати километров. Он думал, что мы хотим отправиться туда, где были найдены двести мумий, и предложил нанять мулов, чтобы проводить нас. Однако я попросила его показать нам что-нибудь менее туристическое. Он согласился, но все же настоял, чтобы мы взглянули на знаменитых мумий до отъезда из города.

Двести распотрошенных трупов, большинство из которых были все еще замотаны в саваны, точно груда картофельных мешков, – кому это может быть интересно? Я вошла в маленькую комнатку с искусственно поддерживаемой прохладой и замерла, как соляной столп.

На меня смотрела женщина, на лоб которой спускались тонкие пряди волос, руки прикрывали лицо, а губы растянулись в вечном вопле. Плоть на пальцах истлела, обнажив распухшие суставы и длинные ногти. Она выглядела так реально, что я чуть было не оглянулась, чтобы посмотреть, что ее так напугало. Рядом лежали несколько младенцев; их бумажно-тонкая кожа висела складками, словно комбинезон, который был им велик. Нужно было быть настоящим мастером, чтобы так хорошо сохранить труп в регионе, где непрерывно идут дожди и воздух пропитан влагой. Сотрудник местного похоронного бюро с гордостью описал мне этот процесс во всех неприглядных подробностях. Внутренности вытягивали через анус, а образовавшуюся полость заполняли смесью трав и порошков из натуральных ингредиентов. Затем труп слой за слоем оборачивали тканью. Современным археологам требовалось несколько дней, чтобы развернуть одну мумию; каждые несколько минут они останавливались, чтобы сделать снимки и наброски ткани до последнего стежка.

В Андах мумификация была распространенным способом погребения, но инки превратили ее в настоящий культ мертвых. Согласно их религиозным верованиям, если тело сохраняло свою форму, душа могла жить вечно. По праздникам мумифицированные останки покойных правителей носили по городу, ходили с ними в гости к таким же хладным и распотрошенным трупам знакомых и нанимали молодых девушек, которые должны были исполнять любые их желания.

Но вечная загробная жизнь была тяжелой ношей для живых. Мумии инков имели те же привилегии, что и при жизни. Они продолжали жить во дворцах с полным штатом прислуги, в окружении родных. Постепенно развилась система под названием панака, согласно которой королевской свите каждого мертвого инки разрешалось использовать его имущество, чтобы оплачивать его вечное содержание. Со временем лучшие сельскохозяйственные угодья стали принадлежать мертвым, и семьи умерших правителей получили огромную политическую власть. Каждый новый инка, восходящий на трон, таким образом, получал в подарок королевство, которое оказывалось совершенной пустышкой. Чтобы поддерживать себя в финансовом отношении, у него не было иного выхода, как завоевывать новые территории.