Рискующее сердце - Эрнст Юнгер

И в это наше время без направленности и нормы имеется магический ключ ценности, позволяющий распознать в словах то, что движет этими словами. Подлинные общности, общности в существенном, сегодня могут формироваться лишь таким образом. Школы, партии, догмы способны в эпохи порядка решать свою задачу, ибо само время тогда играет роль направляющего потока. Но в хаос обстоятельств, когда каждый чувствует, что время предает его и обманывает, человека одолевает нужда в непосредственной помощи. В подобном вихре слова обнаруживают свою обманчивость, и даже ускоренное законодательство отстает от марша жизни, что ни мгновение, требующей своего. Тогда любое абстрактное соглашение тщетно, кружной путь через мозг ведет к болезненнейшим разочарованиям, и вынужденные сообщества чувствуют, что пришло время обращаться не к формам жизни, а к ней самой. Тут проявляется то, что бытие сохранило в инстинктах, не нарушенных умствованием, в образах и символах, во внутренней устремленности, в магическом напряжении. Возможно ли еще заменить порядок личностью вождя, то есть возможен ли еще человек, располагающий магическим ключом к таинственнейшему местопребыванию всех остальных сердец, тот, кто в сотне тысяч установок, убеждений, исканий, порывов, чаяний, исповеданий улавливает сокровеннейшее течение окончательной движущей воли, — вот что дает себя знать здесь.

«Философемы: грезы рассудка». Эта запись из дневников Геббеля{50} указывает на то, что, собственно, делает плодотворным любое постижение. Это поиск, старающийся через мыслимое достигнуть слоя, заставляющего мозг думать, — поиск прозрачности в мыслях. Только так разрешаются противоречия, в изобилии свойственные даже яснейшему духу, — вообще признак мощного, в особенности немецкого, мышления, не боящегося противоречий. Нужно достигнуть слоя, о котором Паскаль говорит: «У каждого автора есть смысл, в котором соотносятся все противоположности, или у него вообще нет смысла».

Насколько мысли всего лишь средства, выявляется из той, действительно странной, их особенности, что мы должны сперва разрушить их, растворить, «переварить», чтобы сделать их плодотворными. Системы следует уподоблять листьям, по которым дети похлопывают щеткой, пока не останется лишь тончайшая ткань прожилок.

Кстати, также обстоит дело с поэзией: она передает лишь впечатление от чувства, а не само чувство, словно таящееся между строк, и заметить его можно только через окна, проломанные в стенах слов. Потому как раз простейшая, естественнейшая форма поэзии — лирическое стихотворение — требует магического ключа как особого обязательного дара, ибо здесь выступает чистая магия и ничего не остается для удовлетворения осязательных потребностей, что все-таки позволяет эпос, роман или драма. Напротив, одна строфа Гёльдерлина{51} оказывает слепой массе высшую степень сопротивления, какую только можно вообразить. С этим связано и то, что лирика, одно из многозначительнейших и существеннейших высказываний народа, непереводима. Только язык лавочников международный.

Во всяком случае, в чистой поэзии неподражаемый и непереводимый звук слов так слажен с тайной сутью и совпадает с ней до такой степени, что для настоящей восприимчивости он раскрывается с необычайной легкостью. Потому никогда не было недостатка в опытах, усиливающих настоятельность философем применением поэтических средств, и при этом наталкиваешься также на совершенно наивные натуры, воспринявшие своего Якова Бёме, Ангелуса Силезиуса{52} или Сведенборга вопреки школьной мудрости как приобретение, ценнейшее для себя.

Трагикомический сон. Я блуждал среди большого города, думается, то был Амстердам, гетто, полное низких домишек и мостов. То и дело мужчины, выходя из дверей, наталкивались на меня и нашептывали мне фразы, которых я не понимал, но тем более они меня тревожили. Наконец, появилась девушка и пригласила меня на эксперимент, как она выразилась. Она привела меня в громадное здание университета. Мы вошли в комнату, полную препаратов, инструментов, врачей в белых халатах, а также студентов и студенток. Эксперимент заключался в том, чтобы установить, влияет ли желудочный сок, вообще человеческое пищеварение, на змей определенного вида и на их жизнедеятельность. На плоском стеклянном блюде лежала с завязанным ртом толстая черно-зеленая гадюка, ее-то и надо было проглотить. Никто не отваживался на такой эксперимент, ограничиваясь многословными разговорами, пока все наконец не начали приставать ко мне, толкуя о безопасности, мужестве, самоотверженности во имя науки, короче говоря, весьма искусно затрагивая во мне чувство чести. Моя провожатая также упрашивала меня, обещая провести со мной ночь. Наполовину вынужденный, я поддался; меня усадили на стул и крепко держали, с помощью стеклянных палочек и длинных изогнутых пинцетов силой засовывая змею в рот.

А потом девушка завладела мной снова. Она жила в большом доме, где было множество углов. Не без мер предосторожности я был завлечен в спальню и улегся на громадную кровать. Многозначительно указав на кнопку звонка, моя подруга исчезла. Пролежав довольно долго, я нажал на кнопку. Тотчас в доме начался шум, дверь моей комнаты распахнулась, и целая семья весьма злобных существ явилась перед моей постелью. Все они угрожали мне своими трубчатыми волшебными палочками.

Я сказал себе: «Спокойствие, ты же уютно лежишь в своей постели», дотянулся до выключателя и зажег свет. Но, к моему неописуемому ужасу, я добился только того, что вся моя комната поплыла в призрачном, фиолетовом излучении, а существа надвигались на меня еще более угрожающе.

От ужаса я проснулся вторично, чтобы сразу же снова заснуть.

Вот одно из тайных наваждений с магическими тенетами, которыми располагает сновидение, — чувство, будто пробуждаешься во сне, якобы достигая более светлого и осознанного, а на деле более темного слоя. Альмандин{53} светится ярче всего в самой темной штольне.

Испуганный дух, осаждаемый образами сновидений, пытается подавить их власть, усомнившись в их действительности. Видишь во сне, что смотришь сон, и пробуждаешься в новом сновидении. Тогда, пройдя врата мнимого пробуждения, попадаешь во власть призраков, насылаемых полуночным светом, а при их появлении сомнение разбивается, как стекло. Все подернуто налетом действительности.

Свет порожден сомнением, но от него же происходит и мрак. Мы погружены в ночь безверия, жуткое подобие которого — адская видимость наших городов с их вспыхивающим светом. Геометрия разума затушевывает дьявольскую мозаику, оживляющуюся иногда угрожающе; так страшна наша безопасность. Наш путь ведет через пейзаж, который наука все упорнее застит своими кулисами, — каждое ее новое достижение делает его все более принудительным, и нет никакого сомнения в том, какой конец ждет его. Неспособность к сомнению, непричастность даже к этой теневой стороне веры: вот состояние полной безблагодатности, состояние застывшей смерти, когда даже тление, это последнее веянье жизни, утрачено.

Потому явлениям и людям при абсолютной цивилизации свойственно странным образом консервироваться; они похожи на головы мумий в полированных металлических масках. Современный спорт, увеселительные, литературные, музейные, гигиенические мероприятия и все, что относится к ним, соответствует арктической зоне чувства — лапландская работа, как сказал бы Э. Т. А. Гофман{54}. Отчего эти великолепные женские тела — тренированные, загорелые, поддерживающие форму всеми средствами косметики — неаппетитны, как неаппетитны калифорнийские яблоки? То, что я называю уитменовским затвердением эпидермы, не что иное, как впадение пуританизма в природное целительство, и это уже ниже уровня зла, это поглощение первородного греха стерильностью. Совершенная нейтральность, полная слепота цивилизации к цветам и краскам, что проявляется в смешении преступления с болезнью, ценностей с числами, искупления с прогрессом, — такова последняя степень злого, даже если оно перестает быть заразительным, как спирохета в металюэтической стадии. Это моральное оскопление, полная ампутация морального сознания, приводит к странному состоянию, когда человек перестает быть служителем зла, превращаясь в его механизм. Вот почему индивидуум напоминает машину, весь ход которой вызывает впечатление сатанинского.

Кажется, в примечательном романе фон Кубина{55} «Другая сторона», где сгустился глубокий страх сновидений, нашел я впервые намек на чувство, что кафе в большом городе производит впечатление дьявольского. Странно, что это чувство так редко дает себя знать в местах, где техника выступает почти в чистом виде. Световая реклама в своем раскаленно-красном и льдисто-голубом сверкающем очаровании, современный бар, американская кинокомедия — все это отрезки могучего люциферического бунта, чей вид переполняет одинокого столь же бешеным весельем, сколь и подавляющим страхом.