Рискующее сердце - Эрнст Юнгер

Я подчеркиваю ценность этих вещей, чтобы приблизиться к моему тогдашнему состоянию. Многим юным сердцам знакомо это состояние бездомности внутри тесного круга, искусственно перекошенного воспитанием и ослепляющими буржуазными привычками. При тепловатом благосостоянии либерального времени там было, в конце концов, не так уж и плохо. Но некоторые желания выходили за пределы этого круга. А желания, остающиеся слишком долго неопределенными и неосознанными, проникают в кровь, как западающий яд; они приносят с собой стародевичье настроение, свойственное сытым поколениям и целым эпохам. Но здесь и там, в таинственном, в сновидении, в прекрасном или в необычном вспыхивала искра, беспокоящее и одновременно подстрекающее подтверждение другого мира, чаемого вдали и близкого сердцу. Все это казалось предвестием счастья. Это предвестие напоминало отдаленный звук, глубоко и проникновенно раздающийся в сонном покое старого города. Это было как смутный запах, веющий от чужих берегов, но душа жадно вдыхала с ним что-то неопределенно знакомое. Да, и эта страна счастья, страна богатейшей, осмысленнейшей жизни, горячего, смелого движения и великих, одиноких приключений… Что же это было, если не Африка?

Я сказал, что от неведомого, от магической перспективы с предвестием счастья прерывается дыхание. Народное поверье дает прекрасный пример такого мгновения, когда улавливается существо счастья, коренящегося в обетовании. Так бывает, когда странник, ошеломленный сверкающей дугой метеора, сдерживает изумление и в молчаливом напряжении сосредоточивается на одном желании, которое не может не исполниться. Вот и тогда, когда подобное мгновение внезапно простирало свои бабочкины крылья, желание срывалось, как стрела с тетивы лука: желание видеть возвышенные, пестрые и ядовитые чудеса темной части света, по которой каждый из нас когда-то томился и которая для каждого по-своему звалась или до сих пор зовется.

Первое сновидение в новой квартире{47} не очень обрадовало. Пыльная, унылая дорога вела меня через местность, где на холмах располагались луга. Вдруг промелькнувший мимо уж поразил меня роскошью своего узора, сочетавшего серую сталь и синь осота, и хотя у меня появилось намерение, не удержать ли его, я упустил ужа, и он затаился в травянистой чаще. Этот процесс повторялся неоднократно, только змеи тускнели, блекли и обесцвечивались; наконец, на дороге стали попадаться лишь мертвые и совсем уже запыленные. Тут я увидел в луже горстку бумажных денег, размокающих порознь. Каждую из них я извлекал из лужи, очищал от грязи и прятал.

Маленький пример мышления во сне: я сидел с моим партнером за столом среди безлюдной местности и играл. Стол стоял на дне глубокой шахты, чьи края были опоясаны черными угольными лентами. Мне предстояло выиграть огромную сумму, как вдруг у меня в голове промелькнула мысль: парень, кажется, нечисто играет. Тогда я сказал себе снова: этот стол, пока он не опустился на дно шахты, использовался, видимо, долго, и множество игр происходило на его сукне. Если этот человек нечисто играет, наверное, так бывало множество раз. И деньги у него должны быть, ибо почему бы им кончиться как раз тогда, когда он играет со мной? Это маловероятно. Так что я сделал свою ставку.

Мое соображение было, в сущности, гораздо сложнее; оно учитывало возраст каменных пластов, образующих шахту, и вовлекало в свои выводы чуть ли не всю геологию, но оно вспыхнуло с бесконечной стремительностью и с такою же быстротой завершилось. Не было очередности, все увиделось одновременно. Нелогичное, невероятное бесследно отступило, запечатлелось только сознание большой хитрости.

Таково сновидение — все в нем чаянье, отзвук, подобие; наяву же, напротив, определенность, логика, согласование.

Сон: мы в старой монастырской церкви, на нас великолепные одеяния, красные с золотым шитьем. Среди собравшихся монахов некоторые, в том числе я, исповедовали втайне новую веру. Нас возглавлял еще молодой человек, одетый роскошнее, чем все остальные. Тревога чувствовалась под готическими сводами, где перекрещивались пестрые ставни, а на алтарях поблескивали драгоценные камни и металлы. Было очень холодно.

Вдруг на нашего вождя набросились сзади и на хорах повергли на скамью. К его лицу поднесли две позолоченные восковые свечи; они горели, искрясь и распространяя одуряющий запах. Потом он потерял сознание, и его оттащили на алтарь. Группа монахов с лицами, злобными, как у палачей на картинах, изображающих страсти, окружила лежащую фигуру; сверкнули лезвия ножей. Не было видно, что случилось; я только заметил с ужасом, что монахи подносят к губам чаши, наполненные млечной жидкостью с клубящейся кровавой пеной.

Дальнейшее происходило быстро. Жуткие сообщники отступили, и замученный поднялся. Судя по его лицу, он не знал, что с ним сделали. Он сразу состарился, поникший, обескровленный, белый как выгоревшая известь. С первым же шагом он безжизненно рухнул на пол.

Этот пример преисполнил нас чудовищным страхом.

Мое убеждение в том, что зрелые плоды, даруемые нам дневной стороной жизни, образуются на стороне ночи, неоднократно подтверждалось моим собственным опытом.

Мне представляется знаменательным, что, занимаясь изучением произведений, смысл которых напряженно ищешь, просыпаешься на следующее утро с чувством, будто во сне непрерывно двигался в том же направлении, упражняясь в искусстве владеть оружием чужого духа.

Кажется, новые потоки проложили себе русла в сокровенной местности. Как ни пытаешься вспомнить, над чем размышлял так сосредоточенно, не можешь нащупать ни малейшей мысли. При этом течет не мысль, а куда более важный духовный эфир, тончайший медиум с предварениями и ритмическими вихрями, изнутри определяющими своеобразие обдумываемого. Не то чтобы сообщалось иное содержание, нет; включается провод, позволяющий это содержание воспринять. Такой процесс можно сравнить с тончайшими излучениями, наблюдающимися при оплодотворении яйца и способствующими расплавлению чужого ядра. Дух обретает своеобразие благодаря внутренней основе, а ее создает борьба, весьма вегетативная по своей природе, но ничто другое не обеспечивает наслаждения формами и проявлениями духа.

Признак этих подпочвенных процессов — внезапное падение завесы с наших глаз. Мы не проникаем с рудничными лампами рассудка в шахты и секущие жилы системы, освещая ее тайный порядок; понимание произрастает в нас лишь тогда, когда навстречу ему холмится наше внутреннее плодородие. Понимание образуется не от подчинения произведению и сознанию, оно бывает ниспослано лишь милостивой темнотой.

Для того, кто обрел это магическое понимание явления, само явление отступает на второй план, подобно тому как, имея ключ от всего дома, придаешь меньше значения ключам от отдельных помещений. Постигнуть одну картину мастера в ее подлинном смысле ценнее, чем знать все его творчество, — кто обладает магическим ключом к произведению, быть может, бесконечно ближе к его создателю, чем другой, пусть даже посвятивший всю свою жизнь изучению его наследия.

Дух высшего порядка тем и отличается, что обладает главным ключом. Подобно Парацельсу, одаренному разрыв-травой, он без труда находит доступ в особые хранилища, немало раздражая специалистов, чьи секреты теряют силу от одного прикосновения.

Так, наши научные библиотеки напоминают геологическую модель мира, открытую Кювье: коллекции окаменелостей возвещают прежнюю деловитую суету; слой за слоем ее обрушило катастрофическое вторжение гения. Поэтому свежая жизнь в этих оссуариях человеческого духа испытывает робость, которую вызывает соседство смерти.

Осмысленное явление предстает интеллектуальному и магическому пониманию, о которых здесь идет речь, весьма различными образами. Оно уподобляется кругу, чья окружность днем вырисовывается со всей отчетливостью. Однако ночью окружность исчезает, и фосфорический центр проступает, светясь, как цветок растения лунария, о котором Вирус рассказывает в своей книге «De Praestigiis Daemonum».[25] При свете является форма, в сумраке — сила зачатия.

Исходя отсюда, можно истолковать чувство, которое все мы время от времени испытываем и которое так или иначе беспокоит нас, когда нам кажется, что определенную ситуацию мы уже переживали прежде во всех ее подробностях. Это чувство примечательно хотя бы тем, что именно ради него даже умы, не привыкшие что-либо усложнять, решаются использовать первичную, наивную критику познания. Так, я припоминаю, как был взволнован один мой товарищ во время войны на марше, когда за лесом возникла деревня и он принялся утверждать, что уже видел ее, хотя ни разу не бывал в этой местности, но будто бы в пути он уже был подготовлен к тому, чтобы ее увидеть. Он приписывал это сновидению, что вряд ли можно было счесть удовлетворительным объяснением.