Пушкин: «Когда Потемкину в потемках…». По следам «Непричесанной биографии» - Леонид Аринштейн

…

Прозерпина в упоенье,Без порфиры и венца,Повинуется желаньям,Предает его лобзаньямСокровенные красы,В сладострастной неге тонетИ молчит и томно стонет…Но бегут любви часы…

(II, 319–320)

Это стихотворение, написанное еще в 1820–1821 гг., представляет собой вольный перевод одной из картин «Превращений Венеры» Эвариста Парни. Причем это не единственный случай: если Пушкину доводилось встретить у своих собратьев-поэтов описание супружеской неверности королевы или царицы, он тотчас же делал себе выписку в виде вольного перевода. Так он переводит начало пьесы Альфиери «Филипп» – монолог неверной жены-королевы:

Сомненье, страх, порочную надеждуУже в груди не в силах я хранить;Неверная супруга я Филиппу…

(III, 67)

То, что чутье не обманывало Пушкина, выяснилось два века спустя: уже в наше время его подозрения нашли документальное подтверждение.

Елизавета Алексеевна вела дневники, в которых, начиная с 1803 г., подробнейшим образом записывала свою романтическую влюбленность в молодого кавалергарда Алексея Охотникова. Со временем романтическая влюбленность переросла в любовную связь и завершилась рождением у Императрицы внебрачной дочери, прожившей всего полтора года.

После смерти Елизаветы Алексеевны Император Николай Павлович, ознакомившись с ее дневником и посоветовавшись с матерью и женой, счел за благо его сжечь. Но рукописи, как известно, не горят. Или по крайней мере сгорают не полностью. Это, конечно, метафора. В действительности же несколько листиков, вырванных из ее дневников, где-то затерялись и были обнаружены в ее архиве лишь в наше время. Их оказалось вполне достаточно для уяснения общей картины. Вот некоторые выдержки из этих сохранившихся записей:

«Воскресенье 15 <марта 1803 г.>, в карауле, милый взгляд проходя, я смешалась, его голос взволновал меня до глубины души. Angebrannt, думала только о нем; весь день провела в мечтаниях о любви…

Вторник 24 <марта>… После обеда я случайно глянула из окна диванной комнаты на набережную, когда он проезжал, он не мог меня видеть… Но это мгновение произвело во мне извержение вулкана, и часа два потом кипящая лава заливала мое сердце…

Четверг 30 <июля>… чувство развилось за этот день больше, чем за год… angebrannt без видимой причины»[138].

И дальше в том же духе. И везде снова и снова – «я горю», «я горю», «я горю» («angebrannt»). Записи в дневнике сделаны по-французски, но слово angebrannt Елизавета Алексеевна записывает на своем родном немецком языке. В контексте записей его лучше всего перевести пушкинским стихом:

В крови горит огонь желанья…

Но читаем записи дальше:

«Четверг 23 <апреля>… В театре… проходя перед ним, забывши стыд, бросила на него füchtig[139] взгляд…

Понедельник 27… Мои неосторожные нежные взгляды.

Суббота 20 <июня>… Пленительные мгновения! Взаимное влечение, неповторимая встреча глаз…»[140]

Ада грозная ЦарицаВзором юношу зовет…

Пушкин, понятно, не мог знать содержание тайного дневника Императрицы, но в способности точно угадывать и воспроизводить любовные сцены ему не откажешь.

Похоже, поэт угадал и то, что было на страницах дневника, сожженных Николаем I:

В сладострастной неге тонетИ молчит и томно стонет…Но бегут любви часы…

Жаль, что соответствующие записи погибли. Впрочем, из других источников известно, что во время пребывания Императрицы в Каменноостровском дворце летом 1805 г. Охотников чуть ли не еженощно проникал через окно в ее спальню. Окна во дворце были высоко, но, похоже, кавалергард был достаточно ловок и к тому же не робкого десятка. Тем не менее полтора года спустя он скончался в возрасте 25 лет. Была ли это естественная смерть от чахотки (официальная версия) или результат покушения, читателю предоставляется рассудить самому: у нас на этот счет сведений нет…

Судьба распорядилась так, что в начале 30-х годов – то есть уже после смерти Императрицы и после женитьбы Пушкина на Наталье Николаевне Гончаровой – ему довелось узнать еще некоторые подробности этой любовной истории. Подробности эти имели самое прямое отношение к семье Натальи Николаевны и в конечном счете к самому Пушкину.

Н. И. Загряжская, в замужестве Гончарова

Суть дела заключалась в том, что влюбленная в Охотникова Императрица приревновала своего героя к восемнадцатилетней фрейлине Z. – по общему признанию, девушке необычайной красоты. Ситуация более чем тривиальная и многократно использованная в песнях, романах, сказках и т. д.

Вот как это выглядит на уцелевших от огня страницах дневника Елизаветы Алексеевны:

«1 января 1804… вечером большой бал, поначалу ничего, заметила после, когда танцевала полонез. Вскоре затем он тоже стал танцевать и разговаривал очень весело и увлеченно с маленькой Z.; рассердилась[141]…»

Как царица отпрыгнет,Да как ручку замахнет,Да по зеркальцу как хлопнет,Каблучком-то как притопнет!..

…

«…Как тягаться ей со мною?Я в ней дурь-то успокою.Вишь какая подросла!..»

(III, 543)

Пушкин сочинил «Сказку о мертвой царевне…», откуда взяты эти стихи, тридцать лет спустя после описываемых событий, но всего через несколько дней после того, как бывшая фрейлина Z., изрядно за это время постаревшая, в очередной раз поведала ему свою печальную историю. Но об этом немного позже, пока же вернемся к дневнику Елизаветы Алексеевны:

«Среда <6 января 1804 г.>, Крещение… Pr. <княгиня Н. Ф. Голицына> заехав домой… застала у себя la Sourse, которая подтвердила ей, что я не ошиблась, и пересказала ей разговор с Заг.<ряжской>, который чуть не свел меня с ума»[142].

В своей сказке Пушкин заставил разгневанную царицу высказаться гораздо более определенно:

Но как сметь, как можно ейБыть меня, меня милей…

(III, 1104)

Вслед за тем царица из сказки спешит поскорее отделаться от молодой соперницы. В том же направлении движется мысль Елизаветы Алексеевны. Правда, отправить молодую девушку в глухой лес на съедение волкам она, понятно, не могла. Но отправить ее куда подальше от Петербурга и отлучить от дворцовой жизни, приложив для этого некоторые усилия, было вполне возможно.

Здесь необходимо небольшое пояснение. Увольнять или изгонять фрейлин в Александровскую эпоху было не принято. Это были дочери или племянницы представителей высших аристократических кругов, обладавших определенным иммунитетом, который гарантировался высокими связями, покровительством и т. д. Фрейлины оставляли свое место лишь тогда, когда выходили замуж. Их мужьями становились, как правило, молодые люди из самых знатных семей, и такое замужество лишь укрепляло их положение при Дворе и в обществе. Во всяком случае, почти никто из них, выйдя замуж, не покидал Двора и не уезжал из Петербурга. Разве что в Лондон или в Париж.