Тщеславие - Александр Снегирёв

Приз в номинации «поэзия» достался Наташке. Вручала лично Липницкая, прочитавшая стихи собственного сочинения. Музыкальную эстафету принял молодой человек, явно злоупотребляющий косметическими процедурами. Молодой человек был облачён в белые брюки и яркую расписную рубашку. Такие парни встречаются в ресторанах черноморских курортов. Пел расписной красавец трагическую песню о войне и о тех, кто с неё не вернулся. Димка сначала даже подумал, что происходит какой-то розыгрыш, настолько внешность певца не вязалась с темой песни. Неподалёку от Димки сидела авторша сериалов и пьес Окунькова с мамой. Мама, глубоко пожилая и, видимо, глуховатая старушка, громко спрашивала у Окуньковой, о чём поётся. Окунькова орала маме в самое ухо, пересказывая содержание. Орала так, что половина зрителей не могла расслышать само пение. К счастью, настал черёд номинации «драматургия», и Окунькова побежала вручать приз.

Победителем стал революционер. Он произнёс речь:

— Бгатья и сёстгы! Сегодня для Госсии настал гешающий момент! Предотвгащена пгодажа кгупных компаний иностганцам. Пога подумать о патгиотизме, о духовности, о беспгизогных детях! Настало вгемя новой импегии! Великой и непобедимой! — Драматург-революционер ловко смешал все услышанные вчера слова с парочкой призывов собственного сочинения. Ленинская картавость, сталинское «братья и сёстры», левая рука за бортом чёрной турецкой куртки придавали речи театральный оттенок. В конце драматург обещал не подвести тех, кто оказал ему столь высокую честь, и гордо нести знамя лауреата, не роняя его ни при каких обстоятельствах.

Тётеньки из литературных кругов, бывалые журналисты и профессиональные халявщики-стололазы, почуяв близящийся конец вручений, потянулись прочь из зала, туда, где фуршетные столы ломились от вожделенных тарталеток и жульенов. Спешащих поесть, однако, отогнала некая мадам в пиджаке. Шуганула, как свиней из огорода. Пока культурная часть не закончится — жрать не получите! Пришлось досматривать культурную часть, апофеозом которой стало выступление группы студенток. Студентки некоторое время выглядывали из-за занавеса, и когда ведущие их поманили, организованно вышли на сцену, как дрессированные дети. Они были обтянуты белыми полупрозрачными кофточками и брючками. Рост и вес студенток разнились от очень малого до весьма внушительного, в одной руке каждая держала микрофон, в другой — букетик оранжевых цветочков. Двигались студентки энергично, подражая американским чир-лидерам, выступающим в перерывах баскетбольных матчей. Песня посвящалась писателям, оказавшимся на войне и в разных других неприятностях. Вообще, вся культурно-развлекательная часть преимущественно почему-то касалась войны. Писатели выходили у юных певиц какими-то неестественно фанатичными, бронзовыми, как памятники. Зомби, совершающие бесконечные подвиги, соразмерные скорее целым отрядам пожарных или спасателей. Настроение этих выдуманных писателей было стабильно героическим. В конце поющие студентки умудрились приплести Брест и Сталинград. Образ писателя получался такой — Терминатор с простым и честным лицом, с несколькими детьми на руках, с бластером, попирающий сапогом поверженного графомана. Димка поёжился от одной перспективы повстречать такого писателя на узенькой дорожке, вступить с ним в литературный спор, а уж тем более оказаться в одной номинации…

Под конец песни на сцену выбежали два студента в серых костюмах. Девушки перешли с американского стиля пения и пластики на русский народный и образовали вокруг вставших на одно колено студентов сложную фигуру, используя микрофоны и букетики в качестве оформления. В такой позе они и приняли аплодисменты. Проголодавшиеся зрители с облегчением вздохнули и во второй раз ринулись штурмовать столы с едой, но не тут-то было…

На сцену с достоинством поднялись маршал-попечитель и Мамадаков.

— Коллеги, или, как принято теперь говорить, господа! — начал Мамадаков, сменивший натовский наряд на чёрную пару с золотой нитью. Обращение «господа» в ходу уже много лет, но Мамадаков почему-то решил оправдаться за это своё «господа» перед залом. Он улыбнулся и сделал паузу, оставив место для смеха. То есть он решил, что его оправдание за «господа» вроде как шутка. Кое-кто и вправду ухмыльнулся.

— Как вы знаете, мне не нравится современная литература… — продолжил Мамадаков, щупая рукой гульфик. Это он проверял, застёгнута ли ширинка. Почему Мамадаков надумал сделать это именно на сцене, не ясно. Лучше стоять на сцене с расстёгнутой ширинкой, чем на сцене её застёгивать. Хотя Димке вот никогда не доводилось бывать на сцене с расстёгнутой ширинкой. Может, если бы он оказался с расстёгнутой ширинкой на сцене, он бы тоже принялся её застёгивать. Кто знает. Дело в том, что до этого дня Димка был на сцене всего-то разок, да и то в детстве. Дело было в районном доме культуры, Димка пел в школьном хоре, стоя в заднем ряду с краю. Подозреваю, что взяли его в хор для массовости, а не из-за каких-то там вокальных способностей. Будь у Димки вокальные способности, он бы стоял в первом ряду посередине. В общем, они строем вышли на сцену, довольно громко исполнили несколько бравых песенок, выслушали аплодисменты и собрались было уходить за кулисы, когда всё дело застопорилось. Я уже упомянул, что крайним сзади стоял именно Димка. Место вроде незаметное, не блатное, хреновое, откровенно говоря, место для неудачников без слуха, голоса и влиятельных родителей, но вдруг оказалось, что и оно может повлиять на судьбу выступления, на судьбу всего хора. Дело в том, что выходил Димка на сцену последним, а уходить должен был первым. Они это репетировали сто раз, не меньше. «Отпели, вам похлопали, и уходим!» — дрессировала хоричка. Отпеть-то они отпели, но Димку так вштырило, так на него все эти софиты, аплодисменты и чёрная пустота зала подействовали, что он застыл, как скифская статуя в степи. Уход со сцены скомкался, началась свалка, и в зале уже начали посмеиваться. Короче, пока хоричка Димку за руку не дёрнула, он не двигался. Была ли у него ширинка в тот день застёгнута или расстёгнута, сейчас, разумеется, не установишь. А больше его на сцену никто не звал… Н-да… В общем, ширинка Мамадакова оказалась застёгнутой. Сообщив о своей антипатии к современной словесности, Мамадаков попал в цель. Зал грянул одобрением.

— Я стараюсь не читать современную литературу. Не люблю я её. Мы, — Мамадаков поклонился маршалу-попечителю, — стоим на страже прекрасного! На страже великой русской литературы! Обещаю вам торжественно, что не пропустим ни одного прощельгу, ни одного нахала. Мимо нас мышь не проскочит! — Зал взорвался аплодисментами. Странно всё-таки, что, говоря об охране прекрасного, некоторые представляют себе это самое прекрасное в виде золотой чушки, которую можно запереть в сейф и охранять. Всё равно, что пытаться охранять солнечный зайчик или блик на воде. Выждав, тюка аплодисменты утихнут, Мамадаков продолжил:

— Нынешняя литература измельчала, уходит эпоха бронтозавров, к которой мы принадлежим… — Высказавшись про бронтозавров, он снова поклонился маршалу-попечителю, подчеркнув тем самым, что и его он благосклоггно причисляет к вымирающим бронтозаврам. Зал отозвался одобрением. Видимо, многие гости тоже считали себя ископаемыми животными. — На смену гигантам приходит мелюзга, ёжики всякие, тушканчики… — Зал снова одобрил.

Димкино воображение, подстёгнутое животными сравнениями Мамадакова, нарисовало слизняков, которых Димка видел на даче под камнем. Слизняки и жужелицы живуг под тяжёлыми камнями, в темноте, тишине и покое. Жиреют, набираются важности, решают какие-то свои слизняковские и жужелицынские вопросы и, что самое смешное, полагают, что так будет вечно.

Они становятся самодовольны, горды, сочиняют собственные летописи, сотворяют собственных богов. Их бока лоснятся, разбухают. Их панцири отливают, как борта венецианских гондол, как крышки консерваторских роялей. Однажды какой-нибудь дачник, подгоняемый супругой, которой хочется на этом месте беседку, переворачивает камень, и все ценности слизняков, вся их философия, памятные юбилеи и награды летят в тартарары. Набегают куры и расклёвывают несчастных, что и следа не остаётся.

— Виталий Маркович шутит, — царственно вмешался маршал-попечитель, прервав таким образом рассуждения критика, грозящие перейти все разумные рамки.

«Только бы получить этот Гран-при, только бы получить…»

— Приглашаем на сцену…

«Пушкер! Пушкер! Пушкер!» Димка сжал в кармане брелок-медвежонка.

— Михаил Пушкер!.. — провозгласил маршал. «Боже, это ведь я! Гран-при! О, боже!!!» — Димка, вконец ослеплённый, встал с места и направился к сцене.

— …и Марат Губайдуллин! — подхватил Мамадаков.

«Что?.. Зачем Губайдуллин?!. Какой, на х#й, Губайдуллин?!.»