Сорочья усадьба - Рейчел Кинг

Они помолчали, наслаждаясь теплотой своих тел, гладкостью кожи.

— Ну, хорошо, — говорит он. — Если через месяц ты не передумаешь, я возьму тебя с собой, будет тебе татуировка.

И тогда, думает она, помимо обетов, они свяжут нас еще крепче, и мы будем вместе, покуда смерть не разлучит нас.

Наступает вечер, они садятся в поезд, идущий в порт. Генри не хочет рисковать, нельзя допустить, чтобы их кто-то видел, боится за ее репутацию.

До жилых кварталов недалеко, надо всего лишь перейти через мост. На каждом углу попадаются гостиницы; по дороге она заглядывает в витрины и видит внутри неярко освещенных помещений вьющийся трубочный дым, темные движущиеся фигуры матросов и других мужчин. Она крепче сжимает руку Генри. Совсем близко проезжает экипаж, брызгаясь грязью, но Генри вместе с ней проворно успевает отскочить. Кучер снимает перед ними картуз и усмехается, в свете своего фонаря оскалив желтые зубы, и пропадает во мраке. Дора успевает увидеть прижатое к окну экипажа встревоженное женское лицо.

Ее буквально накрывает волна сложных запахов: древесного дыма, протухшей рыбы, фонарного масла. Низко опустив головы, мимо них куда-то спешат мужчины, неся под одеждой весьма подозрительные пакеты и свертки; во всяком случае, Доре кажется, что они подозрительные, в них, наверно, лежат мертвые животные или части расчлененного человеческого тела. Женщина, затянутая в бархатное платье, и с перьями на голове, рукой останавливает какого-то мужчину и вполголоса что-то ему говорит, но он отбрасывает ее руку и продолжает идти своей дорогой, а она ему вслед приставляет к носу растопыренные пальцы. Увидев Дору, смеется и подмигивает.

— Здрасьте, сэр, — обращается она к Генри. — Рада снова встретиться с вами.

— Какую хорошенькую отхватил, радость моя! — кричит она им в спину. — Настоящий джентльмен. Знает, как доставить даме удовольствие.

Генри еще крепче прижимает Дору к себе.

— Не слушай ее, — говорит он. — Я ее совсем не знаю. Она дурачит тебя.

Они поворачивают за угол и идут по пустынному переулку. Проходят мимо закрытых магазинов и лавок: мясная лавка, с огромной тушей свиньи в витрине, типография, магазин тканей со штуками батиста в витрине; а вот и витрина, за которой горит свет. На ней краской написано только одно слово: «Татуировки».

— Мы пришли, — говорит Генри. — Ты еще не передумала?

Дора отрицательно качает головой, поднимается на ступеньку к тяжелой двери и с трудом распахивает ее. Сердце ее бьется так сильно, что толчки крови чувствуются на щеках и в руках.

Внутри никого нет. Пол скрипит под ногами. В дальнем углу горит единственная лампада, освещая ближайшие к ней рисунки на стене; остальные тонут во мраке.

Они заранее обсудили, в каком месте выколоть татуировку. Сначала Генри предложил на спине, там никто не увидит, но Доре хотелось иметь возможность любоваться ею. Если выколоть на спине, ей понадобится зеркало, она никогда не сможет смотреть на рисунок непосредственно. Неплохо было бы выколоть бабочку на груди, между бюстом и шеей, симметрично, здесь бы очень красиво смотрелось, но в конце концов она согласилась сделать на ноге, повыше колена.

Из недр помещения, вытирая руки тряпкой, появляется огромный человек. Голос его так же груб, как и окружающая обстановка.

— Так, значит, пришли, — говорит он, обращаясь к Генри. — А это, значит, та самая юная дама.

— Моя жена, — говорит Генри.

— Понятное дело, — кивает человек. — Ну, тогда проходите, мадам.

Она чувствует к нему благодарность хотя бы за то, что он почтительно с ней разговаривает.

— А вы… вы когда-нибудь делали татуировки женщинам? — спрашивает она, входя за ним следом за занавеску, в хорошо освещенное помещение, где стоят видавшая виды кровать и кресло; рядом расположен столик с инструментами.

— Было дело, несколько раз, — отвечает Макдональд. — Есть такая девушка, Люси ее зовут, работает в цирке братьев Квирк. Почти все наколки ей делал я. Когда они приезжают, она всегда ко мне заглядывает.

Дора нерешительно смотрит на Генри.

— В цирке? — переспрашивает она. — С разными уродцами?

Генри берет ее за руку.

— Ты же не станешь выставлять себя напоказ, — говорит он. — Что у тебя общего с той женщиной? У нее наколки с головы до ног, я это знаю.

Он смотрит на Макдональда, ища поддержки.

— Верно, — кивает он. — Не на лице, конечно, и не на голове, но все остальное в татуировках. И сама она очень красивая. Ну, а теперь, мадам, устраивайтесь поудобнее в этом кресле. Принесли рисунок?

Это изображение бабочки Морфо ретенор,[44] сделанное рукой самого Генри; он поймал ее в Бразилии. Генри вручает рисунок Макдональду, тот смотрит и качает головой.

— Что-то не так? — спрашивает Генри.

— Сами видите, она синего цвета. А синей туши, которая хорошо сохраняется, еще не изобрели. Линяет. Жаль, конечно. Но мы пользуемся только пятью цветами.

— Какими? — спрашивает Дора.

— Ну, черный, конечно. Зеленый, коричневый, красный и желтый. Вам надо сделать желтую бабочку или зеленую. Будет красиво.

Неудача, как это неожиданно. В детстве она обожала синих бабочек, они часто садились ей на руку, и она наблюдала за ними. Ей хотелось, чтобы татуировка напоминала ей о том времени.

Генри берет ее за руку.

— Есть очень красивые желтые и черные бабочки. Я покажу тебе. Они тебе наверняка понравятся.

Пытаясь подавить чувство разочарования, Дора кивает. Вот не знает только, решиться ли на процедуру прямо сейчас; но с другой стороны, она проделала такой большой путь.

— Ну, хорошо, — соглашается она.

— Прекрасно. А что мы решили, где будет сидеть ваша бабочка?

Она краснеет и, не глядя на него, заставляет себя назвать это место.

— Вот здесь, — говорит она и указывает пальчиком сквозь юбку туда, где заканчивается бедро, чуть повыше колена.

— Прекрасно, — повторяет он. — А теперь подготовьте это место для работы и, прошу вас, не торопитесь.

Она сидит в кресле ни жива ни мертва; Генри подвигается к ней ближе и ободряюще кладет руку ей на плечо. Она робко поднимает юбку, приспускает чулок, обнажая нужное место. Кожа на ноге сияет белизной, как старинный костяной фарфор, и ее охватывает желание быстро натянуть чулок обратно и выбежать из мастерской на улицу. Но рука Генри на ее плече тверда, он словно читает ее мысли и знает: чтобы оставаться на месте, ей нужна поддержка.

Макдональд подвигает низенькую табуреточку, усаживается рядом, окунает перо в чернильницу и начинает рисовать. Он работает легкими касаниями и вынужден положить руку ей на колено. Левой рукой туго натягивает кожу бедра, его толстые пальцы уверенно держат ее обнаженную ногу, словно он проделывал такое с дамами не раз и не два, и это для него сущий пустяк. И странное дело, она совсем не чувствует себя оскорбленной, ее даже волнует, когда этот медведь обращается с ней, как с простым матросом. Руки его тоже, как ни странно, чисты, если не говорить о нескольких чернильных пятнах; она ожидала худшего. Он сидит к ней так близко, что она ощущает его запах: сложную смесь трубочного табака, пота и алкоголя. Правда, не совсем понятно, откуда алкоголь: от того, что он выпил перед работой, или от того, что стерилизовал ей ногу и инструменты? Как не хочется, чтобы бабочку ей выкалывал пьяница; но руки его на удивление тверды и движения уверенны. Большую, лысую голову его покрывает лишь легкий пушок, под которым проступают прозрачные, как бриллианты, капельки пота. Ей и самой становится жарко, а сам процесс нанесения татуировки еще и не начинался.

— Вас это устраивает, мадам?

Он закончил рисовать, поднял голову и посмотрел ей в глаза. Она бросает взгляд на ногу, на которой все еще покоятся его лапы. Черная бабочка выглядит очень красиво; будто этот человек и сам специалист по бабочкам и зарисовал свое последнее приобретение.

Она кивает.

— Ну, тогда мы начнем.

Генри подвигает стоящий неподалеку стул и усаживается рядом с ней. Берет ее за руку. Старается успокоить, утешить, но она чувствует, что пальцы его напряжены: он очень за нее волнуется. Сжимает ей руку так, что становится даже больно.

— Не надо, милый, — говорит она, освобождает ладонь и треплет его по руке.

Макдональд выкладывает в ряд свои иголки и берет одну из них. Окунает в крошечную чернильницу.

— Вы готовы? — спрашивает он.

Дора кивает и делает глубокий вдох. Совсем не так она представляла это себе; впрочем, откуда ей знать, как делаются татуировки? Иногда ей снилось, что эту работу выполняет человек в изящном фраке с цепочкой карманных часов и в нарукавниках. А порой просыпалась в холодном поту: во сне какие-то похотливые матросы валили ее на землю и явно не бабочку хотели запечатлеть на ней, а сделать что-то совсем другое. Она все еще ощущала на себе их жесткие пальцы, крепко вцепившиеся ей в руки и в ноги, и жгучую боль иголок, словно ее клеймили каленым железом.