Свинцовый монумент - Сергей Сартаков

Андрей помолчал, упрямо глядя в пол. Тихо проговорил:

"И все-таки тебя я понял: ты по-человечески жалеешь меня. И ты меня понял, что я это знаю. Давай искать выход".

"Он известен. Единственный. И я тебе очень ясно его изложил".

"Ну, значит, буду действовать и без выхода. Но когда тебе товарищи помогают..."

"В этом я тебе не помогу. "Пока" не помогу. А ты помоги мне, и немедленно. - Он посмотрел на часы. - Жду. Придет женская делегация. Близится праздник Октябрьской революции. Работницы ряда наших предприятий, заводов по зову сердец своих подготовили небольшие посылки на фронт. Кто что сумел. Понимаешь? Идея женщин: каждый боец нам - то есть им, этим женщинам, - родной человек, и без прямых адресов каждая женщина совершенно неведомому ей бойцу как родному с нежностью шлет подарочек, сделанный собственными руками. Подработали женщины сообща и текст письма, очень душевного, чтобы вложить в посылки. Заказали в типографии тысяч пять экземпляров, а там засомневались: не очень грамотно написано, хотя и коллективно над ними трудились. Буквенные, дескать, ошибки... Да вот оно. У меня. - Седельников подтолкнул к Андрею лист бумаги. - Прочитал я. И страх прошел. Как хорошо, что не напечатали! Да не потому... Грамоты там достаточно. И насчет душевности я уже говорил. Руки женской нету! Вот чего. Подлинной. Собственной руки, - он схватил карандаш, - той самой теплой руки, которой милым людям нежные письма пишут. Будут стоять холодные типографские знаки. И как же это соединится: рукоделья разные каждому бойцу, а письмо всем одинаковое? Приедет делегация, объясню им: уж если сумела женщина-мастерица сделать своими руками и с любовью хороший подарок, пусть своей же рукой и не показывая никому, что ей сердце присоветует, письмо напишет. Оно обязательно получится тоже хорошее. Даже лучше любого подарка. Верно я говорю?"

"Верно", - подтвердил Андрей.

"А к тебе просьба такая, нет, не просьба - задание обкома партии: нарисуй своим пером волшебным три-четыре, десять, словом, сколько захочешь и сколько получится видов нашего города, окрестных мест, так, чтобы жило и Сибирью дышало. А главное - Родиной. Вот уж это мы отпечатаем типографски, есть у меня в загашнике подходящая бумага, и тоже вложим в посылки. Глядите, как прекрасно выглядят наши места, которые вы, дорогие бойцы, поклон вам земной, грудью своей защищаете. Это бы можно и фотографам поручить. Только нет, Андрей, им того не сделать, что сумеешь сделать ты. На фотографиях жизни, движения не будет. Сколько тебе надо сроку? Хватит три дня? Больше дать не могу. Стоп, слышу голоса - пришла делегация..."

Назначенного времени хватило. Когда надо, времени всегда хватает. Рисунки получились жизненные, полные света, движения. В цинкографии похвалили за тонкий, отчетливый штрих. Седельников рисунки не видел, был в командировке, но до отъезда предупредил директора типографии: "Путинцеву доверяю, как принесет - сразу в дело".

Седельников вернулся два дня назад. Но Кира - он перетащил ее с собой в обком - умоляюще проговорила: "Алексей Павлович строго наказал пропускать к нему только тех, кто по его вызову. И докладывать ни о ком другом не велел. Очень - ну невероятно как! - после командировки он занят. Доложить все-таки?"

"Нет, спасибо, Кира. Просто при возможности скажите Алексею Павловичу, что я заходил к нему, и привет мой передайте".

"А вы куда-нибудь уезжаете? Он знает, куда и надолго ли?"

"Он все знает, Кира".

Но в тот час и сам Андрей еще не знал, куда именно. Действительно, было бы чистым ребячеством со своим "белым билетом" в одиночку пробиваться к фронту. В военкомате отказали. Седельников тоже предупредил: "В этом я тебе не помогу". А кто же тогда поможет?

И вдруг ему припомнилось, как он стоял в приемной комдива Зыбина, ожидая его решения, а штабные командиры - участники гражданской войны между собою говорили о сложившейся обстановке на Карельском перешейке и сетовали на то, что их дивизии придется стоять на месте да читать лишь газетные сообщения о ходе боев. Именно их разговор тогда и подтолкнул Андрея сделать устное заявление комдиву о желании пойти на фронт добровольцем. Именно тогда с особым значением отозвались в его сердце отцовские слова о велениях совести, которые могут человеку лечь и легкой пушинкой и бревном лиственничным на плечи. Его совесть требовала сказать комдиву то, что он сказал. Он в тот час не прикидывал расчетливо, что его будет ожидать впереди. Он знал твердо единственное: это зов совести. А она не обманет. И сразу становилось легко.

Что для него изменилось с тех пор? Решительно ничего. Оказался "белый билет" в кармане? Так это ведь просто бумага. Ну пусть и не просто. И пуля в груди тоже не просто. Но Родина сейчас в большей опасности, чем в дни боев на Карельском перешейке, и совесть ему все время напоминает об этом. Доводы военкома и Седельникова убедительны. А совесть на эти доводы не откликается, она к ним глуха. Когда же по радио чуть не изо дня в день с болью передают сообщения от Советского Информбюро: "...направлении наши войска после тяжелых боев оставили город..." - трудно думать о чем-либо другом, кроме этих тяжелых боев, в которых ты, словно бы уклоняясь от них, почему-то сам не участвуешь.

И надо слушать свой внутренний голос.

И если мало надежды в одиночку, без чьей-либо поддержки с этим самым "белым билетом" попасть на передовые линии, надо ехать на восток. К Зыбину. Он по-прежнему командует той же дивизией. Он не мог забыть "тараканов". Он не откажет в приеме бывшему бойцу его дивизии. Этот жесткий, "каменный" комдив все поймет. И поможет. Однажды он уже помогал.

Поезд на восток проходит в половине седьмого утра. Торопиться нет надобности. Время в запасе есть. Но все-таки Андрей прибавил шагу.

2

До Читы Андрей добрался без особых трудностей. Ему в этом способствовали, как бы сочетаясь в единое целое, орденская книжка и "белый" военный билет. А документы в пути проверялись каждый день по нескольку раз. И все один и тот же вопрос: "По какому делу и в какую организацию едете?" Андрей отвечал без запинки: "В свою дивизию, где начинал службу". Тотчас же возникал другой вопрос: "А направление военкомата?" Вот тут и обретал свою особую силу "белый" билет. И орденская книжка. Разговор с контролерами продолжался, но с их стороны становился мягче, сочувственнее.

Всю дорогу Андрей обдумывал способы, как попасть на прием к Зыбину. Не шутка же: время военное! Попросить содействия в Читинском горкоме комсомола? В военкомате? И сразу же отбрасывал эту мысль. Начнутся долгие расспросы. И что и как он сможет объяснить? При чем тут именно Зыбин? Скажут: "Хочешь вступить в армию добровольцем - комиссуйся! А это можно было сделать и в Светлогорске. Какая нужда погнала непременно в Читу? Он, что ли, родственник тебе - комдив-то Зыбин?" И если бы даже да - это самый неубедительный довод. Возникнет холодное недоверие, предубежденность, а тогда и Зыбин окажется в Чите куда более от тебя далеким, чем виделся он из Светлогорска.

Нет, нет, никаких посредников. Только короткое письмо, адресованное прямо командиру дивизии, и с одной просьбой: лично принять. А к письму, как напоминание о себе, приложить нарисованных на отдельном листке двух черных тараканов. Д-да, но это может и рассердить Зыбина. Рисовать тараканов нельзя...

Пристроясь поудобнее, неторопливо Андрей изобразил стрекозу на стебельке пырея. Она тогда очень понравилась комдиву.

Все: и сама стрекоза, и стебелек пырея, и ветерок, чуть приподнимающий крылышки стрекозы, - было совсем другое, не то, что он когда-то нарисовал, повинуясь приказу, и все же это было повторение, а повторять самого себя Андрей не мог, тем более для этого случая. Он вдруг отчетливо понял, что сейчас и любой рисунок оказался бы повторением, навязчивым напоминанием о себе: я, дескать, тот, который мастерски пером художника владеет.

И больше уже не колебался, смял стрекозу, написал, строго приглядываясь, чтобы строки рапорта-заявления косо не лезли вверх: "Командиру Н-ской дивизии генерал-майору Зыбину. Очень прошу принять меня по очень нужному делу. Бывший красноармеец Вашей дивизии Андрей Путинцев" - и это свое заявление в незапечатанном конверте передал прямо в руки дежурному по КПП - контрольно-пропускному пункту.

- Какого вы полка, Путинцев? - Что-то подмывало дежурного вернуть пакет обратно. И тут чашу весов в пользу Андрея перетянул орден Красной Звезды, тускло сверкнувший на груди, когда он распахивал шинель. - Полк вами не указан.

Этот вопрос Андрей предвидел. И знал, как должно ответить, чтобы обращение к Зыбину не пошло по "команде".

- Полка у меня нет никакого, вовсе уволен от службы в армии. А товарищу Зыбину я лично известен, - с достоинством проговорил Андрей.

Сказал, и страхом стянуло челюсти. А вдруг Зыбин все же прочтет записку и жестко ответит, что никакого Путинцева он знать не знает и не помнит? Тысячи ведь молодых ребят прошли перед его глазами.