Счастье жить вечно - Аркадий Эвентов

Помнишь, мама, маленьким несмышленышем я трепетал перед «костлявой». Мне мерещилось, что она прячется на вешалке среди твоих платьев. Страшилище вошло в мое детское представление о мире с рисунков старого издания Гулливера. На одной из его страниц «костлявая» одной рукой держала знамя, а другой — стреляла из пушки. Я очень боялся этого рисунка. Если Гулливер попадался вечером, когда тени по углам и темные окна увеличивают детские страхи, я с трепетом старался пролистнуть «ее» и даже специально для этого плотно смыкал веки.

Далеко-далеко, в невозвратной безоблачной поре остался тот наивный пугливый ребенок. Его место в жизни занимает солдат.

Взять меня на колени, как ты делала тогда, во время моей скарлатины, тебе теперь нельзя. Но ты обязательно положишь на свои ласковые теплые ладони мою усталую голову, глаза мне закроешь руками. И снова я стану маленьким-маленьким, и не будет предела моему счастью. Но новый маленький Валя больше никогда не обидит, не огорчит свою маму.

Мы опять пойдем с тобой в театр. Я буду носить дрова, бегать за хлебом, топить печь, мыть посуду, ухаживать за сестренкой. И заживем мы с тобой, отцом и Иркой так, что завидно станет всем и всякому. Только бы встретиться, — и жить, жить!

… —Мама! Мама!

Безмолвная, утонувшая в темноте улица лесной деревни ничем не отвечает на его горячий шепот, на его, вероятно, последние в жизни слова. Шептал ли он их? Быть может — кричал и тем самым обнаружил себя?

Он затаил дыхание, прислушиваясь. Нет, на крик, на громкое слово он уже не способен. Никто не мог его услышать, даже в такой тишине.

Отодвигаются и тают в темноте родное ласковое лицо, нежные, заботливые руки матери. И будто они заслоняли его от невыносимой, адской боли — она вновь завладела им. Прижала к земле, наваливалась со страшной силой…

Вдруг (о, как хорошо!) снова отпустила, и он, невесомый, закружился и поплыл в неведомую пустоту.

…Снег, снег, снег… С крутой горы, вслед за отцом и сестренкой Валентин скользит на лыжах, выписывает по белой целине затейливые вензеля. Обогнать идущих впереди не представляет ему никакого труда. Он ведь был отличным лыжником.

Был? Почему был, а не есть и будет? Неужели все кончено? Может быть еще вернутся товарищи, спасут его, отходят… Нет, им это не под силу. Нужно прямо смотреть в глаза тому, что есть, и искать ответа — как лучше поступить дальше?

А что, если вот такого, беззащитного, его обнаружат враги? Это более всего возможно, и произойдет, по всей вероятности, очень скоро. В плену, в лапах врага, но жить, только бы жить! Только бы не угас едва тлеющий огонек его жизни… Что это я? Могу ли даже думать об этом? Нет, нет, лучше смерть. Помнишь, Нина, твои слова: «Оружие никогда не выпускать из рук, и если уже другого выхода совсем нет, если впереди плен, — дулом к собственному виску!?» Я повторил их тебе, как произносят клятву, и знал: клятвы своей не нарушу, хотя очень люблю жизнь. Да и можно ли ее не любить? Лжецы и лицемеры те, кто отрицают это. Как хочется жить, многое увидеть, многое узнать, совершить!.. Перед ним еще столько нехоженых дорог…

Он слышит шаги. Твердые, слишком уверенные, наглые. Друзья шли бы к нему совсем иначе, они подбирались бы осторожно, едва слышно. Нет, конечно, какие уж тут друзья!

Необходимо взглянуть на дорогу. Но голова! Она будто магнитом притянута к земле — не оторвешь. От страшной боли кажется огромной, налитой свинцом. А голову нужно поднять во что бы то ни стало! Хоть на один единственный миг. Только взглянуть — кто идет?

Еще одно усилие… Еще одно… Пусть кровь брызнет из глаз от нечеловеческого, сверх всяких сил, напряжения. Кто хочет — тот добьется!

…В прорезь прицела малокалиберного ружья Валентин ловит черную каску, надвинутую на тупой и ненавистный лоб. Белый паук свастики постепенно опускается, садится на острие мушки. Попасть в него, значит выбить «десятку», дать самый лучший результат, заслужить потом похвалу в классной «молнии».

Он лежит на полу полутемного, с нависшими оводами тира в подвале школьного здания. Широко и свободно раскинул ноги, локтями твердо уперся перед грудью. Ружье покоится на ладони левой руки, невесомое; чуть дрогнув, застывает. Указательный палец правой руки очень медленно сгибается в суставах, почти незаметно прижимает курок. Выстрел, ожидаемый с затаенным дыханием, раздается как бы преждевременно. Он слышен раньше, чем хотелось бы. Валентин знает: это именно то, что нужно для меткого выстрела.

Действительно, инструктор, проверив мишень, объявляет:

— Мальцев и на сей раз стрелял, как подобает старосте класса. У него две «девятки» и «десятка». Отлично!

…Вот она снова — ненавистная каска фашиста перед его прищуренными, напряженными глазами. И не одна, а две. И обе движутся. В свете выплывшей из-за леса луны можно разглядеть лица врагов. Неотвратимо приближаются немцы — офицер и солдат. Под их ногами забегая вперед, мечется из стороны в сторону, вылизывает сапоги ослепительно яркий кружок. Карманным фонариком угодливо освещает дорогу гитлеровцам полицай, один из тех, кто топтал его, Валентина, сраженного пулей.

— Партизан упал где-то здесь, герр обер-лейтенант, — лебезит полицай. — Не тревожьтесь, ради бога, господин обер-лейтенант. Мы его убили или, в крайнем случае, тяжело ранили.

— Убили — не годится! — грозно отрезает немец. — Это есть самый худчий случай! Достайт живой! Только живой!

— Достанем, можете не сомневаться, герр обер…

— Я не верь! Вас наказайт! Где партизани! Где, я вас опрашивайт!? Нет! Ушли! Все ушли! Все! Что делал полиция? Что?

— Ей богу, мы не виноваты, господин начальник, смилуйся! Это все он, тот партизан проклятый. Задержал нас в деревне, обманул. А те, его дружки, — поминай, как звали. Попробуй, догони их, когда они уже в лесу! Сейчас его найдем, предоставим в собственные руки. Живого или мертвого.

— Где твой партизань? Где? — все больше гневается немец. — Тоже не догнайт? Тоже — обмануль? Я требовайт: найти живой! Мертвый не нада! Да, да, живой! Найти, взят!

Луч фонарика и голоса — рычащий немца, дрожащий, заискивающий — полицая — все ближе, все ближе. Перестрелять бы их, в нагане патронов вполне хватит, еще останется последний — для себя.

Валентин пытается так и сделать, жаждет подороже взять за свою, теперь уже явно обреченную жизнь. Где там! Одно лишь движение рукой, в то время, как все тело лежит пластом, самое ничтожное шевеление поглощает остаток сил, вызывает головокружение и мрак в глазах. Вот-вот он снова впадет в беспамятство и тогда… Тогда случится самое страшное, уже непоправимое: враги возьмут его голыми руками. Утешатся, глумясь над ним…

Да не бывать этому никогда!

Пока еще теплится в нем жизнь, Валентин, не колеблясь, сделает то, что велит ему долг. Совершит последнее, единственное, что он в состоянии сейчас совершить для Родины, для отца, матери, сестренки, для своих боевых друзей, возвращающихся в Ленинград.

Нечеловеческим напряжением, собрав последние капли сил, он медленно подтягивает правую руку к голове.

Револьвер чудовищно тяжел. Пальцы вот-вот разожмутся и выпустят горячую, липкую от крови, шершавую рукоятку.

Еще усилие, в него вложено все… Теперь пистолет уже касается лба. Нужно его только слегка повернуть и приставить дуло к виску.

В тот самый миг, когда фонарик полицая нащупал Мальцева, на сельской улице раздался одинокий выстрел.

Рассказ крестьянки на ночлеге в Петрове глубоко потряс Михаила Дмитриевича.

Женщина на всю жизнь запомнила высокого юношу с копной черных волос на голове, большие, темные, чуть навыкате глаза партизана — внимательные, настороженные и добрые.

Незабываемой августовской ночью она не сомкнула глаз. И не мудрено. Все происходило почти у самых окон ее избы. Ей слышны были с улицы короткий разговор партизана с полицаями, беспорядочная стрельба, оборвавшая напряженный словесный поединок, злобные крики и угрозы двуногих зверей, и внезапная зловещая тишина, а затем — одинокий, особенно тревожный пистолетный выстрел.

Когда занялось утро, крестьянка увидела партизана уже во второй раз, мертвого, на дороге. Одеревеневшая правая рука его сжимала револьвер. У черной дырочки на виске запеклась тоненькая струйка крови.

Еще запомнила она: к толпе крестьянок, обступивших убитого, подошел Иван Андреев. Он, только он и никто другой, стрелял тогда в того черноволосого юношу, которому она поднесла молока и посоветовала скорее уходить из деревни. Полицай грубо растолкал женщин, нагнулся над трупом и вырвал у него оружие. Убийца, ухмыляясь, заткнул наган себе за пояс. С этим трофеем он и ходил потом по деревне, еще более ненавистный каждому. Творил свои кровавые дела, выслуживаясь перед фашистами. До той самой поры, пока не сбежал с ними, говорят, в самую Германию… Сбежал от петли, которая ждет его, не дождется.