Счастье жить вечно - Аркадий Эвентов

Со всех сторон слышались крики:

— Но где же партизаны? Куда подевались?

— Да их тут и не было, одного часового оставили. А он хитер! Провел нас за нос. Обдурил!

— Вздернуть его за ноги, да на сук! Вот и весь разговор. Пусть повисит.

— Чего смотреть? Бей прикладом по голове! Живо кончай!

— Тьфу, черт! Да он уже и так кончился. Поторопились с ним малость. А жаль. Легко богу душу отдал.

— Что с него теперь возьмешь, с мертвого? Там, впереди — живые партизаны, их догонять нужно! Уйдут!

И они побежали дальше, оставив Мальцева в покое.

Но Валентин не был мертв.

Он скоро пришел в сознание, заскрежетал зубами от боли. Было похоже, что в животе ворочались раскаленные угли, от них по всему телу бежали языки пламени, проникали в сердце, в мозг, кололи, давили, жгли каждую частицу его существа…

Что же с ним стряслось, где он? Каким образом очутился в луже? Почему лежит в ней пригвожденный, как в кошмарном сне? Почему вода такая теплая? Разве может быть она густой и клейкой? Кровь! Это его кровь сочится и сочится из зияющей раны, пропитала одежду, песок. Нестерпимо мучила жажда. Пить! Пить! Хотя бы каплю воды!

…О, сколько ее, прохладной, прозрачной! Смотришь в зеркальную гладь и видишь дно на таком глубоком месте. Какая же это река? Ах, да, Донец. Прекрасная река, согретая солнцем, обрамленная зеленью. Ласковая и прохладная.

Спасибо тебе, папка, что взял меня с собой в научную экспедицию и находишь время по нескольку раз в день приходить со мной на песчаный, с плакучими ивами, берег. Ну, поплыли же! Раз! Два! Раз! Два! Мне тебя не догнать, мой сильный, красивый отец! Я ведь еще совсем ребенок, ты только-только научил меня плавать. И как научил! Взял да внезапно оставил одного чуть ли не на середине реки. Посмеиваясь, наблюдал за моим барахтаньем в воде, подбадривал, советовал, и вот вода меня уже держала, и я, ликующий, плыл к тебе. А теперь что будем делать? Загорать? Нет, зачем же? Лучше пускать в Донец карасей, чудесных рыбок, которых мы с тобой наудили целое ведро.

От реки ты поведешь меня на старое кладбище, поросшее травой и кустарником, слушать соловья. А потом станешь рассказывать о многих чудесных местах, где пришлось тебе побывать. Будешь говорить мне о Родине, краше и счастливей которой нет на свете. О Родине, которую нужно уметь любить и уметь, если потребуется, отдать за нее самое большое — жизнь.

Кладбище… Ряды могильных холмиков, поросших травой… Покосившиеся кресты. Полустертые, скорбные надписи. Кто и где похоронит меня? Как догадаетесь вы, отец, мама, сестренка, что безымянный партизан, застреленный полицаем в глухой деревне, это и есть ваш сын и брат, ваш Валюшня? Папка! Отец мой и друг! Выходит, не придется нам свидеться после войны. Первый раз в жизни и ты, и я не сдержим данного друг другу слова. Первый и последний!

Перестрелка завязалась за селом, за полем, потом покатилась дальше, к лесу. Он, истерзанный, умирающий, определил это на слух и знал, что не ошибся. Стреляли недолго. Внезапно все смолкло, наступила тишина. Значит, ушли ребята? Не догнали их полицаи в открытом поле, а в лесу, как водится, преследовать побоялись. Спаслись все и больного товарища унесли? Только было бы так!

Снова наплывает забытье…

Он дома, в кругу семьи, в счастливые мирные дни. Отец и мать любуются похвальной грамотой, которую сын только что принес из школы. В окна врывается золотой поток весеннего солнца. От него даже больно глазам. Отец берется за географический атлас. Многообещающе, с доброй хитринкой в глазах, улыбается. «Где мы с тобой побродим этим летом, Валька? — говорит он. — Надеюсь, тебя интересует древняя земля Великого Новгорода?» Еще бы! И — пешком по дорогам и проселкам, от села к селу. Готовить пищу на костре, ночевать в поле под открытым небом, валиться от усталости в стог пахучего сена и мгновенно засыпать богатырским сном… Так они не однажды проводили лето, и Валентин неизменно возвращался в Ленинград окрепшим, бодрым, загоревшим, чему-то новому научившимся: удить рыбу, стрелять дичь, лазить на горные кручи, плавать, водить челн под парусом.

…Дворец пионеров. Смешной, не по возрасту высокий и от этого нескладный пионер демонстрирует радиоприемник. Он его смонтировал сам и с волнением ждет, что скажут о творении его рук. К нему подходит военный летчик, как равный равному, жмет руку. «Ты будешь хорошим радистом», — говорит летчик. Мальчик смущен похвалой и не находит, что ответить. Кто этот мальчик? На кого похож? Да это же он, Валька!

…Спектакль школьного драмкружка. В светлом белоколонном зале. Ему, как обычно, поручена одна из главных ролей. Дома было множество репетиций перед родителями, сестренкой, соседями и друзьями. Он часами терпеливо рылся в своем театральном хозяйстве — париках, «носах», коробках с гримом. Корпел над книгами по режиссуре, перечитывал воспоминания знаменитых мастеров сцены, штудировал пособия для актеров. Он так искусно загримирован, что даже одноклассники сомневаются — Мальцев ли? Но мама и Ирушка сразу узнали, смотрят только на него и долго ему аплодируют, веселые, нарядные, счастливые… Ему очень хочется, чтобы длился без конца этот спектакль, чтобы вот так смотрели и смотрели на него мама и сестренка…

…Совсем еще малышу отец старательно, как заправскому боксеру, перевязывает ему бинтом кисти рук. Папка, чуть заметно посмеиваясь в усы, напутствует: нужно соблюдать все правила открытой, честной драки с обидчиком, таким же мальчуганом — соседом по двору… «Боксер» не замечает улыбки отца. Валька преисполнен важности предстоящего боя. Они потом будут неразлучными друзьями — он и его «противник», милый парнишка. Вместе — по велению горячих комсомольских сердец — останутся они в осажденном Ленинграде. Вместе будут сбрасывать «зажигалки» с крыш. Вместе научатся меткой стрельбе, обращению с минами, метанию гранаты и другим наукам войны. Вместе выйдут на охоту за фашистскими ракетчиками в темную тревожную ночь и застигнут предателей на шестом этаже мрачного дома.

…Валентин сидит у окна, выходящего на мост через Фонтанку. Это — его любимое место. Обычно около четырех часов дня, когда он бывал дома, то всегда располагался вот так. Читал книгу и временами посматривал вниз, на суетливую, подвижную толпу, громыхающий по мосту трамвай и похожие сверху на больших жуков, осторожные, медлительные троллейбусы.

Лучи солнца скользят по водной глади, отражаются ею, зайчиками мелькают по стенам домов. Тепло… Хорошо… Вот-вот раздастся голос матери: «Валентин, — обедать!» Он еще раз бросит взгляд на улицу, потом торопливо заглянет в книгу, запомнит страницу, и, сунув томик в тесный ряд на свою полочку у изголовья кровати, пойдет помогать матери накрывать на стол.

Мама! Мама! До чего же мне всегда было хорошо с тобой. И что за жизнь без тебя! Это я смог глубоко понять лишь, когда ты, родная моя, оказалась далеко, в Тетюшах, а я — один в осажденном Ленинграде.

Сколько раз у того же окна сидел я теперь, как тогда, с раскрытой книгой в руках, и не мог читать. Смотрел на пустынную нашу Фонтанку, прислушивался к тишине, которая нарушалась настойчивыми монотонными ударами фашистских орудий, посылавших на город снаряд за снарядом. И, странное дело, часто, глядя на воду Фонтанки, чувствуя тепло солнца, я забывался.

Война тогда отодвигалась. Время как бы шло в обратную сторону. Прожитые мирные дни возвращались, обретали такую ясность в моем воображении, будто они и не думали уходить в невозвратное прошлое. И становилось жаль, что мы по-настоящему не умели их ценить. Казалось, голод, холод, смерть, руины, разрывы снарядов и бомб, сверлящий шум вражеского самолета над головой — все, что окружало меня сегодня, являло собой бред, кошмарный сон. Сердце замирало от ожидания: скорее бы он рассеялся, улетучился, скорее бы проснуться! Проснуться, чтобы наступил вечер, каких у нас с тобой, мама, было много, чтобы весело вспыхнуло электричество, засверкало, заискрилось в золоте и красном бархате Александринки. Будем смотреть «Кречета», «Дворянское гнездо» или «Лес». И я вновь увижу твои руки на подлокотниках кресла, незаменимые руки матери. Они мне сейчас очень нужны.

Прости мне, родная, все, что было плохого. Будем помнить только хорошее. Разве его мало в наших воспоминаниях? Спасибо, моя милая мамка, твои руки дали мне столько счастья, что разреши их поцеловать. Я помню шлепки этих рук и ласковые их прикосновения к моей голове, ты особенно приятно умела погладить голову. Спасибо им за все! Я перед ними в большом, неоплатном долгу.

Даю тебе слово: все, что только будет в моих силах, я им отдам, лишь бы только они снова вернулись ко мне. И не забыли бы меня таким, каким я был до войны. А стал я совсем другим и все же остался прежним. Испытал такое, что не могли мы с тобой и представить себе всей силой воображения. Смотрю без трепета в пустые глазницы смерти.