Дурная кровь (редакция 2003 г) - Сабир Мартышев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Белиал, да изрыгнет тебя Земля!
И, наконец, развернувшись в мою сторону:
– Левиафан, предстань из морских глубин!
– Вера, хватит!.. – кричу я в ответ, но осекаюсь.
Плавным движением она подносит нож ко рту и, не отводя от меня взгляда, проводит языком по лезвию. Надеюсь, появившаяся на ноже кровь – всего лишь плод моего воображения. К горлу подступает тошнота. У нее что, совсем крыша едет? По Вериному лицу блуждает непонятная улыбка. Она присаживается на край кровати и подносит нож ко мне. Очередные слова возмущения застревают в горле – судя по всему, следующая кровь будет моей. Я напряженно наблюдаю за медленным путешествием лезвия ножа от кончиков пальцев моей правой руки по запястью вниз. Пока он только скользит по рукаву балахона, не оставляя ни следов, ни боли. Но с Веры станется. Зная ее причуды, я не уверен, что этим все и закончится.
Вслед за ножом Вера ведет по мне рукой, поглаживает, пощипывает, догоняет нож, надавливает на него сверху, но тут же отпускает, отводит руку назад. Она наклоняется ко мне и, не прекращая опасной игры, начинает покусывать руку, больно даже через балахон. Как змея вползает на меня и садится сверху. Давление ножа, скользящего то вниз, то вверх по балахону на груди, становится все ощутимее.
– Ве-е-ра… – предостерегающе шепчу я.
– Тшш… – прикладывает она палец к моим губам.
Хмурюсь, и она вдруг крепко зажимает мне рот.
– Ммм!!!
Нож резко уходит вниз, с треском вспарывая ткань. Я дергаюсь, пытаюсь скинуть Веру с себя. Она же с горящими от возбуждения глазами, с взлохмаченными волосами, налегает на меня, впивается коленками, словно шпорами, в бока, и, не отпуская мне рот, ловко поддевает ткань и неспешно рвет ножом балахон.
– Предстань предо мною, о великое отродье Бездны, и яви свое присутствие. Все мысли устремила я на раскаленный шпиль… – шепчет она, нож мелькает совсем близко от моего шпиля, который, на удивление, гордо смотрит вверх, невзирая на грозящую опасность, – что светится вожделением, присущим мгновениям его увеличения, и страстно вырастает в своем набухании.
Она вжимается в меня так, что становится трудно дышать. Трется всем телом, режет ткань, умудряясь не поранить и не пораниться, кусает, карябает меня. Каждый изгиб, каждая округлость ее девичьего тела выхватывается огоньками свечей из темноты.
– Пошли же вестника чувственных наслаждений и облеки непристойные проекты моих темных желаний в форму будущих деяний и поступков. С шестой башни Сатаны да пребудет знак, что воссоединится с теми, что пылают внутри и подвигнет плотское тело, возжеланное мною.
От балахона остались одни лохмотья, я лежу почти голышом. Накидка с Веры уже давно сползла. Ее звериные ласки становятся все чувственнее и оттого приятнее, а бормотание начинает казаться чем-то само собой разумеющимся.
– Идите же в пустоту ночи и пронзите сей разум, что ответствует мыслями, ведущими к преданию развратом.
Произнеся эти слова, Вера бросает на меня вопрошающий взгляд и разжимает мне рот. В воздухе повисает пауза. Вера смотрит на меня. Она чего-то ждет.
А! Нож больно утыкается в бок. Мой черед? Я тянусь к ней губами, но она опять тыкает меня ножом. Чего прицепилась-то? А! Текст, она ждет от меня текста.
– Мой скипетр пронзает, – неуверенно говорю я и смотрю на Веру. Она кивает.
– Мой скипетр пронзает! – говорю я немного громче. Роль темного жреца выходит у меня, откровенно говоря, неважно. Я чувствую себя овцой, на которую какой-то шутник натянул волчью шкуру.
Вера опять кивает. Молчу. Полностью бумажку я не читал, поэтому, что говорить дальше, не знаю.
– Пронзающая сила моей злобы… – едва слышно подсказывает Вера. Ее серьезное выражение лица никак не вяжется с белибердой, которую она произносит.
– Пронзающая сила моей злобы… – как попугай, повторяю я.
– Да разрушит святилище сей души…
– Да разрушит святилище сей души…
На моем лице расплывается улыбка. Полуголая Вера сидит на мне, распятом на кровати как на кресте, и суфлирует какое-то сатанинское заклинание. Сбоку свечи на табуретках, сверху пентаграмма. Расскажи кому, никто не поверит.
– …души коей не достает вожделения!
От театрально-устрашающего голоса Веры становится еще смешней.
– Души! – повторяет она. – Коей не достает вожделения!
– Души, – не выдержав, фыркаю я. – А-а-ай! Вожделения!
Нож с силой утыкается мне вбок. Идиотка! Так ведь и проткнуть не долго.
– И, как сеется семя, – наклонившись ко мне, говорит Вера.
Да ну тебя! Поиграли, надо бы и делом заняться
– И, как сеется семя, – повторяет Вера, нож впивается в бок все сильнее.
– Сеется-сеется, – мученически упрямясь, говорю я.
– И, как сеется семя!
А-а-ай, больно же! Вот заладила.
– И, как сеется… семя!
Ладно, будь по-твоему. Поиграем еще пару минут, а потом уж никакие веревки меня не остановят. Изобразив покорность, я говорю:
– И, как сеется семя.
– Так ее фантазии…
– Так ее фантазии…
– Да закружат сей разум, оцепеняя его до беспомощности сообразно моей воле!
Я в точности повторяю все ее слова.
– Во имя великого бога Пана да предстанут мои тайные мысли в виде движения желанной мною плоти! Шемхамфораш! – громко и быстро произносит Вера. ПАМ! И наклонившись к полу, бьет по гонгу.
– Во имя великой Шлюхи вавилонской, и Лилит, и Гекаты да будет мое вожделение удовлетворено! Шемхамфораш!
Она накидывается на меня с такой силой, что все ее прежние ласки просто меркнут в свете новых ощущений. Дальше все напоминает лишь сон, во время которого происходящее видится мне каким-то кусками, вырванными из общей картины. Вот красное покрывало кровати, смятое нашими телами и мокрое от нашего пота. Вот безумный взгляд ее широко открытых глаз, мой язык внутри нее. Вот развязанные Верой веревки, мои освободившиеся руки и пальцы, ласкающие ее твердые соски, вот ее острые ногти, царапающие мою грудь. Картинка вращается, удаляется, пропадает, снова приближается. Теперь Вера уже подо мной, ее ноги на моих плечах, и мы двигаемся с такой силой, что скрипит кровать. Кто победит?
Во время этой борьбы в постели Вера требует несвойственной мне жесткости. Просит унижать ее, то и дело повторяя «Трахни меня, как суку!», «Сделай мне больно!» или «Порви меня!». Своими длинными острыми ногтями она прокладывает все новые борозды на моей спине, больно, но не до крови, впивалась зубами в мое тело. Уткнувшись в мою мокрую шею, она сдавленно кричит, умоляя, чтобы я вывернул ее наизнанку. Что мне еще остается делать?
Я стараюсь, как могу, но ей не нужны мои половинчатые старания. Видимо, не проснулся еще во мне тот зверь, которого хочет видеть Вера в эту ночь.
В конце концов, когда часы бьют четыре утра, я сдаюсь и в изнеможении падаю на кровать. Свечи уже давно выгорели, а я этого даже и не заметил. Вере, похоже, все мало, и она еще некоторое время терзает мою выдохшуюся плоть, но вскоре прекращает это бесполезное занятие.
«Курить, что ли, бросить? Иначе не видать мне настоящего секса», – мелькает в голове тревожная мысль.
– Итак, свершено! – раздается рядом Верин торжественный голос.
И я засыпаю.
Дзи-и-инь! – противно заверещал звонок. Я открыл один глаз. Дзи-и-инь!
Кого еще там принесло? Вера лежала под одеялом, в моих объятиях, и я не на шутку разволновался, что это пришли Толик с Денисом, решившие так не вовремя меня навестить. Главное, успеть к двери раньше Веры.
Осторожно отодвинув свою любимую, я не почувствовал ее веса. «Любимая» была легче перышка. Дзи-и-инь!
Сдернув одеяло с Веры, я обнаружил противную, губастую резиновую куклу, чьи руки и ноги торчали в разные стороны, а на пышных грудях красовались блиновидные ареолы сосков. Не считая призрачного запаха отгоревших свечей, в комнате было чисто. Никаких плакатов, надписей на стенах, свечей – все как прежде. Кукла – это единственный намек на вчерашнее безумие.
Я брезгливо отодвинул ее. Дзи-и-инь!
– Да иду, блин, иду! – крикнул я, поднимаясь с кровати, и почувствовал еще один намек, болезненно ноющий между ног.
– Вставай, вставай, вставай! – бубнил Толик из-за двери.
Я открыл дверь, а он, потеснив меня, прошел в прихожую и глянул в зал.
– Ну ты куда? – возмутился я такой наглости.
– Ты бы для начала трусы одел, Пашок, – поджав губы, заметил Толик. – Совсем тебя Верка затаскала – на учебу опаздываешь!
Быстро ретировавшись в комнату, я одел трико. Мда, торможу.
Но с ним-то что? Можно подумать, я в первый раз опаздываю на занятия. Тем более, Толик, насколько мне помнится, никогда не беспокоился по поводу учебы. Школа воспитала у него стойкое отвращение к любому виду академических знаний. Может, он решил исправиться и взять надо мной шефство?
– Чё там у вас вчера было? – спросил Толик, спускаясь по лестнице впереди меня.
– А ты откуда знаешь?
Пошатываясь, я семенил за ним. Чувствовал я себя неважно.
