Август - Грант Матевосян

— Ты не Дошоян, но, пожалуйста, прошу тебя. — Этот человек потянул за собой лошадь Месропа, перешагнул каменную изгородь и дёрнул поводья. — Во времена царя Николая ваш сад, кажется, был — милости просим.

Со старого абрикосового дерева свисала туша овцы, пахло шашлыком, под деревом стояла светлая машина с красным крестом. Какая-то женщина, опустившись на колени, хозяйничала за самодельной скатертью, она подняла голову и смотрела на них. «Пожалуйста, пожалуйста», — послышался мужской голос, но человека, кто это сказал, не было видно. Кобыла Месропа переступала ногами возле изгороди и сердилась, с абрикосового дерева свисала туша овцы, какой-то мужчина в белой майке поднял руку и звал их, кобыла не хотела перепрыгивать через изгородь, а дед Месроп хотел заставить её прыгнуть и подтягивал поводья, приближал кобылу к каменной изгороди, которая не была высока, но кобыла по-прежнему топталась на месте. Потом она всё-таки прыгнула, а врач сказал в это время: «Якутия!» Задние ноги лошади были тонкие и нервные и задели каменную изгородь. С изгороди упало несколько камней.

В руках у деда Месропа был стакан, он сидел на лошади и со стаканом в руках говорил что-то, а его слушал мужчина в белой майке. Женщина в халате подошла к светлой машине, раскрыла дверцу. Она забралась в машину, и её длинная нога на секунду замерла и была голая, гудели телеграфные провода, потом она захлопнула за собой дверцу. По радио передавали песню. Дед Месроп выпил, мужчина в майке протянул ему закусить и взял у него стакан. «Спускайся, слезай, как следует поедим», — донёсся голос мужчины в белой майке, и дед Месроп скривил шею.

— Он к Дошояну едет, — сказал доктор, опустившись на колени перед костром. — В горы едет, к Дошояну, а из нас никто не Дошоян.

«Ребёнка в армию забирают», — наверное, сказал дед Месроп.

Из машины вышла девушка в красном платье, и она и ещё одна женщина расстелили под абрикосовым деревом длинную белую скатерть. Мужчина в майке помахал мальчику рукой. Оттуда, значит, была видна голова мальчика. Мальчик отвёл глаза.

— Сын нашего Егиша, — донёсся голос деда Месропа. — Не знаю, сколько их у него, не то десять, не то двенадцать.

Не его это было дело, сколько их у Егиша, но он стоял в своём старом саду и от этого был жалкий какой-то.

— Хорошим делом заняты, — донёсся его голос.

— А ты думал, охотник один только Назаров Месроп? — донёсся голос доктора.

И потом там всё затихло, и был во всём этом какой-то тайный смысл… С абрикосового дерева свисала туша овцы, девушка в красном платье, опустившись на колени, расставляла еду на скатерти, из машины доносилась музыка, а в руках у деда Месропа снова был стакан.

— Ты меня с мысли не сбивай, — сказал дед Месроп.

— Как же, собьёшь тебя! — сказал доктор. — Ты прямой наводкой в Дошояна целишься, тебя с дороги никто не собьёт.

— Доктор, — сказал дед Месроп, — ты меня сбиваешь с мысли. Я не в этом смысле говорю, хотя готов и в этом смысле, хоть сию секунду, потому что сегодняшний день не простой день, сегодня особый день, и пусть каждый сын сумеет вот так увековечить память отца.

Мужчина в белой майке молча слушал, потом позвал рукой мальчика: «Иди сюда». Мальчик приблизился к лошади, здесь стена была высокая, можно было спрятаться за ней, но человек в белой майке снова махнул ему рукой, мальчик забрался на изгородь, а человек в белой майке уже внимательно слушал деда Месропа, и нельзя было торчать вот так на виду у всех, на этой стене, и мальчик сошёл в сад и стал возле телеграфного столба. Столб гудел, гудели провода так, словно поблизости была пасека. Не переставая слушать деда Месропа, мужчина в белой майке снова махнул рукой мальчику: «Иди же сюда». Мальчик на два шага приблизился к ним; с бутылями в руках объявилась другая женщина, подошла, положила бутыли рядом со скатертью, возле девушки в красном платье, — она посмотрела, как та раскладывает еду, и ушла обратно, туда, откуда явилась. Девушка в красном платье потянулась к другому краю скатерти, и нога её заголилась, заголилась длинная голая нога на одну секунду ещё больше. Гудел телеграфный столб, и мальчик понял, что это женщина в белом халате, просто она поменяла платье. Слышалась песня, которую передавали по радио. Не турецкая, возможно, английская. Со стаканом в руке дед Месроп молчал, наверное, ждал, когда мужчина в белой майке скажет ему «пей», но тот ничего не говорил — оба они, по всей вероятности, прислушивались к песне. Другая женщина снова появилась оттуда, куда скрылась, и вначале мальчику показалось, что там изгородь из валунов, потом ему показалось, что там что-то вроде надгробного памятника. «Поди ещё те бутыли принеси». Женщина кивнула в сторону памятника, мальчик было шагнул, но, оказывается, она обращалась не к мальчику.

— Абрикосовое это дерево, — сказал с лошади дед Месроп, — однажды весной принёс из Шноха мой отец Аветик, принёс, посадил… Плодов не давало, но мой отец Аветик не стал рубить его. «Дерево, сказал, пускай себе живёт». Мой отец Аветик знал, значит, что когда-нибудь сгодится это дерево для доброго дела…

Мужчина в белой майке поманил мальчика рукой, потом повернулся к деду Месропу.

— Говори, говори, — сказал он ему, и глаза его были водянистые, а белые руки были худые и костистые, он взял мальчика под руку, крепко прижал к себе и повёл. — Не чужой, поди, сын Егиша… Как звать-то?.. А меня Езек… Что же ты такой у нас, тебя зовут, а ты не идёшь, — сказал он ему, и никто из взрослых не говорил ещё с мальчиком так дружески, не стоял с ним так, как равный с равным: — Ну слушаем тебя, Месроп, говори. — Никто ещё так доверительно не жал ему руку и не подмигивал добродушно, подтрунивая над другим взрослым. — Цмакутский говорун, — прошептал он мальчику на ухо. — Так, значит, твой отец Аветик знал что-то, только что он знал-то, что именно? — спросил он.

— Вот такой я был, — показывая на мальчика, сказал дед Месроп. — Такой вот мальчонка, я держал дерево в ямке, а мой отец Аветик засыпал корень землёй.

— А плодов, значит, не было?

— Нет, не было.

— Ну и?..

— Что?..

— Плодов не дало, но… — сказал мужчина.

— Но в одном добром деле сослужило свою большую службу, — сказал дед Месроп.

— Да говори же ты, чёртов сын! — засмеялся мужчина. — Я дело сделал, а ты лишних два слова боишься в похвалу мне сказать.

— Скажи спасибо! — крикнул от огня доктор. — Скажи ещё спасибо, что не ругается.

Дед Месроп скривил шею. А мужчина в белой майке сжал мальчику руку и сказал:

— Что это он говорит, Назаров?

— Сейчас скажет, будто я не то говорю! — крикнул от огня доктор, и дед Месроп молча шевельнул губами.

— Три тысячи рублей на памятник выложил, Назаров, чистоганом, — сказал мужчина в белой майке.

— Забыл, кому говоришь! — крикнул доктор. — Это же правдолюб из Цмакута, сейчас тебе скажет, что деньги краденые.

— Доктор, — прохрипел дед Месроп.

И мужчина в белой майке сжал мальчику руку и сказал:

— Да, плохо ты меня хвалишь. Плохо хвалишь, но пей.

— И выпью, — сказал дед Месроп, и его передёрнуло, и мальчика тоже передёрнуло вместе с ним.

Водка полилась в рот деду Месропу, вылилась обратно в стакан и снова ушла в рот… А потом пролилась по его щетинистому подбородку, закапала под воротник, а мальчик вытер рукой свой подбородок.

— Нет, плохо ты меня хвалил, — будто бы обиделся мужчина в белой майке. — Этот ребёнок и то бы лучше твоего сказал. — И, оставив деда Месропа растерянного и жалко улыбающегося, он крепко прижал к себе мальчика и повёл его к скатерти.

Слышалась далёкая песня, с абрикосового дерева свисала туша овцы, та, другая женщина энергично вытирала стаканы полотенцем, а женщина в красном платье, полная и крепкая, легко тянулась через всю скатерть и расставляла на ней посуду.

— Езек, — послышался ржавый голос деда Месропа, — Лерник был моим товарищем, не говори так, Езек.

— Но ты не похвалил меня как следует, — сказал мужчина в белой майке и снова подмигнул мальчику, а дед Месроп снова молча шевельнул губами.

Блестящий никелированный приёмник стоял на земле, а рядом с ним, растянувшись на траве, в белой, белейшей рубашке и серо-голубых чистых брюках лежал какой-то парень, и волосы на его голове были мягкие и каштановые, ботинки на нём были чуть-чуть стоптанные и чистые, и виднелась линия шва на подошве. И это была именно та одежда — и белая сверкающая рубашка, и эти отутюженные серые брюки, и задний карман на крепкой заднице, о чём всегда мечтал мальчик, и волосы, и то, как он лежал, растянувшись на земле, и подошвы ботинок, и золотые часы, худое запястье и красивые длинные пальцы на приёмнике…

— Не спи, Лерно, — сказал мужчина в белой майке, и в ответ на это тот покрутил ручку приёмника, песня и речь на секунду смешались, а потом снова была одна только песня. — Лерно мой, — с влажными глазами сказал мужчина в белой майке, — один-единственный мой, больше нету. А вас сколько?