Заколдованный круг - Сигурд Хёль

Впервые Ховард почувствовал, что хусманы на его стороне. Один из них со смехом показал на ольшаник. Там, в кустах, приставив к глазам ладонь, стоял Керстаффер Берг. Его так и распирало любопытство, но гордость не позволяла ему подойти теперь, после Ханса.

Они тянули канаву дальше, за скалой, и подошли теперь к северному краю. Тут они наткнулись на огромный круглый валун, скрытый под дерном, и не знали, что делать. Оставить его на месте никак нельзя — придется тогда канаву вести в обвод. Можно, конечно, пробурить дыры и взорвать валун, но на это уйдет не один час; или попробовать ломом и вагами своротить его, но на это тоже много времени надо, если им вообще такое под силу — за камень этот надо браться троим-четверым.

Тут кто-то и сказал: позовем-ка мы Монса Мюру.

Ховард видел Монса считанные разы, но столько слышал о нем от Рённев, Мари и Юна, что вроде бы хорошо знал его.

Монс был одним из хусманов у Керстаффера Берга. Огромный, добродушный, как все крупные люди, он был такой сильный, что все ссоры и драки обычных людей казались ему детской возней. Поговаривали, что он сам так и не привык к собственной силе — все удивлялся и спрашивал себя, от бога ли она или от нечистого. Но он очень гордился своей силой. Иногда Монс отправлялся в селение, и тогда все давали ему повод похвастать силушкой. Знали, что ему это приятно, да и самим хотелось поглазеть на него, чтоб было о чем судачить. После этого его всегда кормили. Ел он за четверых.

Керстаффер, на которого он работал, давал своим хусманам урок на день. Уроки он всегда задавал большие, а если хусманы не справлялись с работой, грозился выбросить с хутора. И это не пустая угроза — договор с хусманами он заключал только на год и действительно нескольких выгнал.

Монс был не из расторопных. И Керстаффер, которому приходилось платить ему вдвое и кормить за двоих, устанавливал ему двойной урок. Но если работа была тяжелая, иногда случалось все же, что Монс справлялся с ней задолго до срока. Тогда Керстаффер увеличивал урок и для Монса, и для всех остальных. Но ведь и предел какой-то есть. И кончалось тем, что Монс справлялся с работой до срока, а после этого устраивался на дворе и строгал топорище или метлу мастерил, бочонки и прочее — руки-то у него золотые. Стоило Керстафферу увидеть это, как он выскакивал на двор и несся к Монсу, ругаясь во все горло.

Монс сидел и глядел, как приближается этот коротышка, силился разобрать, что же он там такое орет, да не мог — говорят, один у этого богатыря изъян: на ухо туговат. Когда Керстафферу оставалось бежать локтей сто, Монс обычно поднимался и двигался навстречу хозяину — видно, неловко ему было, чтобы сам хозяин через весь двор к нему бежал.

Тогда Керстаффер останавливался, не переставая ругаться. А Монс все шел и шел, не торопясь, степенно — вроде как гора, что вдруг с места сдвинулась. Тут Керстаффер понемножку отступал, по-прежнему не переставая ругаться.

Монс спокойно надвигался на него. Наконец Керстаффер поворачивал и пускался бежать, по-прежнему ругаясь без передышки. Монс трусил за ним, пока хозяин не сворачивал к дому. Тогда Монсу делалось ясно, что хозяину, видать, от него ничего и не надо, и он возвращался к своему бочонку.

А Керстаффер врывался в дом, и, если ему попадался на глаза сын-подросток, он хорошенько ему поддавал. Вообще-то он сына никогда не бил, он им гордился. «Эрик-то мой сущий дьявол, — говаривал Керстаффер, — малыш Эрик еще похуже меня».

В такие дни сын терпел затрещины и даже ухмылялся.

Выгнать Монса? Это Керстафферу и в голову не приходило. Другого такого хусмана не найти.

На заболоченном лугу было видно, как Монс на дворе усадьбы мастерит новую метлу. За ним послали Юна, а Ховард пошел на кухню:

— Готовьте еды побольше, Монс придет!

Монс неторопливо приближался. Удивительно, как это мостки под ним не ломаются — ведь всего три бревна.

Начали они с маленького вступления — трое хусманов наперебой стали вспоминать подвиги Монса. Помнишь, как в Нурбю лошадь уперлась, а ты под нее залез и поднял? Она так перепугалась, висит себе в воздухе — потом уже смирная стала, что твой ягненок… А помнишь…

Монс терпеливо слушал эти похвалы. Приятно ведь.

Потом пошел взглянуть на валун.

— Он, верно, очень уж тяжелый, — заметил Ховард. — Мы с Юном пробовали его своротить, но он как к земле прирос.

Монс даже не ответил. Он уперся в камень обеими руками и налег на него. Потом расставил ноги пошире и ухватился покрепче.

Дело-то не быстрое. Вот камень приподнялся, а Монс вроде ушел глубже в землю. Внизу камень острый и больше, чем им казалось. Вот Монс уже держит его на весу. Потом сдвинулся чуть-чуть. С каждым шагом огромные его ножищи уходят в землю. Он несет камень осторожно, будто диковинное яйцо огромной птицы. Два шага, четыре, восемь. Вот и конец луга, и камень тяжело падает. Острый конец так и уходит в землю. Монс переводит дух и стоит, глядя на камень. Остальные молчат. Они просто своим глазам не верят: ведь камень-то разве троим-четверым под силу.

Монс лишь чуток порозовел с натуги. Стоит себе и смотрит на валун.

— Ну и силища у меня! — радостно удивляется он.

Потом все отправляются есть. Каша, сало да лепешки — вот это Монсу по вкусу!

Подошел июнь. Распустились деревья. Птицы пели сутки напролет, строили гнезда и носились за мошками и комарами. Они пели в кустах и перелеске вокруг луга. Они носились прямо над головой, чуть не касаясь крыльями — ведь когда копают, наверх выползает множество червей и всяких букашек. Когда раздавался взрыв, птицы испуганно умолкали на минутку — всего на минутку: память у птиц короткая. А потом снова принимались петь.

Солнце стояло высоко, когда хусманы отправлялись на работу в шесть утра, и так же высоко стояло оно, когда в восемь вечера они, усталые, возвращались домой. Эдварт поднимал глаза, ласточки черными молниями прорезали светлое небо. Он говорил:

— Ласточка высоко летает. Вёдро продержится.

Пер тоже это знал, кости у него не ломило. Неплохо даже, если б погода испортилась. И картошке, и хлебу нужен дождь. Правда, и картошка, и хлеб удались на славу — дружно зазеленели и хорошо пошли в рост, но ведь издавна говорится, что дождь под Иванов день не помеха. Когда они под вечер возвращались к ужину, дрозд щебетал в придорожных кустах:

— Смотри-ка! Смотри-ка! На лугу канавы роют!

Ему отвечал другой дрозд:

— Нам червей копают!

А первый продолжал:

— Потому-то пусть копают, пусть копают, пусть копают!

Ларс мечтательно смотрел в сторону Берга — у него там девушка — и говорил:

— Вот стояло бы лето круглый год!

Работа на лугу шла своим чередом: изо дня в день. Через три дня кончили взрывать, провели крайнюю поперечную канаву и принялись за три продольные канавы от верхнего края луга.

Когда-то здесь было дно озера. На глубине полутора-двух локтей они наткнулись на голубую глину. Они обкладывали камнями дно и стенки канавы, заполняли ее кругляками, клали сверху плоские плиты и забрасывали землей. Теперь у воды будет сток. Вода сразу же потекла в открытую канаву у края луга. Оттуда через пролом в скале, который они проделали, по мощеному стоку потекла дальше в маленькую быструю речушку, что разделяла Ульстад и земли Нурбю.

Вшестером они работали десять дней, пока все не было сделано. Через два дня Иванов день, и тогда со всех усадеб станут перегонять коров на сетер.

А там уже и настоящее лето.

Лето

Рённев, Ховард и Кьерсти тоже отправились на сетер и пробыли там несколько дней. Летом места хватало всем: Рённев и Ховард спали в маленьком сарайчике на еловых ветках, застланных шкурами.

Рённев присматривала, чтобы все делалось как положено, потом скотница и еще одна девушка будут управляться сами. Ховард починил крышу хлева и избушки, накопал смолистых корней для очага, запас и наколол сушняка на пол-лета. Даже скотница смягчилась, когда увидела, чем он занят, — обычно служанки на сетере делают это сами.

Вечера стояли долгие и светлые, воздух был такой чистый, что дышать приятно. Всякому известно, что на сетере любая хворь пропадает.

На камне у входа засиживались за неторопливыми разговорами до полуночи: здесь высыпаешься быстрее, чем внизу в селении.

По утрам над всеми сетерами вокруг озера подымался голубой дымок. Голоса далеко разносились в тишине. Коровы радостно мычали, завидев друг друга. Телята рыли землю копытцами, ревели, делали вид, что они большие быки. Иногда среди всех этих звуков раздавался собачий лай: на сетере Нурбю держали щенка, который повсюду совал нос.

Здесь на пастбищах сейчас целая деревушка.

Понемногу коровы стали отходить, шерсть у них снова заблестела. Рано утром они чинно выходили из калиток одна за другой и двигались к лесу, вечерами в том же порядке — обратно. Впереди всегда корова с колокольчиком. Странное дело, она ни разу не водила стадо точно по старому пути. Может, по ночам придумывала, куда бы повести коров наутро?