Шолохов. Незаконный - Захар Прилепин

гениально – «избочившись, неприступно и упорно» смотрит на отца. Он его не узнал и так просто разделять общую радость не желает. Вы сначала его убедите, что так надо.

Мелеховская порода! Шолоховская!

А эта бесподобная сцена в «Поднятой целине», когда Размётнов пришёл помочь соседке Марине.

«В октябре Андрей крыл ей хату чаканом. Перед сумерками она позвала его в хату, расторопно накрыла стол, поставила чашку с борщом, кинула на колени Андрею расшитый чистый рушник, сама села напротив, подперев остроскулую щеку ладонью. Андрей искоса, молча посматривал на гордую её голову, отягощённую глянцевито-чёрным узлом волос. Были они у неё густы, на вид жёстки, как конская грива, но возле крохотных ушей по-детски беспокойно и мягко курчавились. Марина в упор щурила на Андрея удлинённый, чуть косой в разрезе чёрный глаз.

– Подлить ещё? – спросила она.

– Ну, что ж, – согласился Андрей и ладонью вытер белёсый ус.

Он было приналёг опять на борщ. Марина снова, сидя против него, смотрела зверино-сторожким и ждущим взглядом, но как-то нечаянно увидел Андрей на её полной шее стремительно пульсирующую синюю жилку и почему-то смутился, отложил ложку.

– Чего же ты? – Она недоумённо взмахнула чёрными крыльями бровей.

– Наелся. Спасибо. Завтра утрецом приду докрою.

Марина обошла стол. Медленно обнажая в улыбке плотно слитые зубы, прижимаясь к Андрею большой мягкой грудью, шёпотом спросила:

– А может, у меня заночуешь?

– И это можно, – не нашёлся иного сказать растерявшийся Андрей.

И Марина, мстя за глупое слово, согнула в поклоне полнеющий стан.

– То-то спасибо, кормилец! Уважил бедную вдову…»

Полстранички – а какой художник виден.

Смотрела на него «зверино-сторожким» взглядом: ну это ж просто чудо!

«Пульсирующую синюю жилку» он заметил, – потому что ничем иным статная вдова не выдала своего волнения, – и наконец догадался обо всём, дурень.

Но сколько достоинства в этой женщине, сколько силы!..

А наблюдения Лопахина после бомбёжки?

«Всё поле впереди и сзади окопов было, словно язвами, покрыто жёлтыми, круглыми, различной величины воронками, окаймлёнными спёкшейся землёй. Косые просеки, проделанные в саду бомбами и загромождённые поваленными и расщеплёнными деревьями, обнажали ранее сокрытые ветвями стены и крыши хуторских домов, и всё вокруг выглядело теперь необычно: ново, дико и незнакомо. Неподалеку от окопа Звягинцева зияла крупная воронка, у самого бруствера лежало до половины засыпанное землёй, погнутое и отсвечивавшее рваными металлическими краями хвостовое оперение небольшой бомбы. Но почти всюду над стрелковыми ячейками уже курился сладкий махорочный дымок, слышались голоса бойцов, а из пулемётного гнезда, оборудованного в старой, полуразрушенной силосной яме, доносился чей-то подрагивавший весёлый голос, прерываемый взрывами такого дружного, но приглушённого хохота, что Лопахин, проходя мимо, улыбнулся, подумал: “Вот чёртов народ, какой неистребимый! Бомбили так, что за малым вверх ногами их не ставили, а утихло, – они и ржут, как стоялые жеребцы…” И сейчас же сам невольно засмеялся…»

Деревьев не стало, и всё выглядит «ново и дико»: как это точно.

Голос бойца – ещё «подрагивающий» от непрошедшего волнения.

И это ощущение мужицкого, соборного, боевого и трудового единства, столь дорогое Шолохову, несомое им из книги в книгу.

В шолоховской прозе узнаёшь даже то, чего никогда не видел. Встречаешь близких, о которых не знал. Получаешь издалека весточки, которых и не чаял получить. Прощаешь тех, кого прощать не хотел.

Помню, однажды приехал домой и застал свою мать в слезах.

– Чего, – говорю, – плачешь?

– Шолохова, – говорит, – перечитала.

– А чего плачешь-то? – спрашиваю.

– Как с роднёй повидалась, – отвечает.

* * *

Его положили в клинику на Мичуринском проспекте.

Мучили приступы кашля.

Едва мог говорить.

Целые плантации табака скурил за полвека: и какого иной раз – кромешного горлодёра.

Спокойно переносил две недели все положенные медицинские экзекуции, потом определённо понял: всё, хватит.

Ему предложили операцию, он ответил Марии Петровне: «Не надо… Шарлатанство это всё».

Последнюю неделю в клинике совсем мало спал.

Вызвал лечащего врача, сказал ей с глазу на глаз: «Прошу отменить всё лечение. Попросите сюда Марию Петровну, пожалуйста…»

Позвали Марию Петровну. Она села рядом с кроватью.

– Маруся! Поедем домой… – сказал, улыбаясь.

21 января 1984 года он в последний раз вылетел из Москвы на Дон, к своей станице.

Встречал сын Логачёва Владилен Тихонович, первый секретарь Миллеровского горкома. Он вспоминал: «Проехав от аэродрома метров 500, Шолохов попросил шофёра остановить машину. Снял шапку и обвёл взором пушистые сосны и песчаные барханы, которые как бы венцом охватили окраины станицы Вёшенской. Смотрел кругом внимательно, с навернувшейся слезинкой на глазах…»

Надев шапку, сказал спокойно:

– Трогай.

…Попрощался…

Протянул ещё месяц. Совсем исхудал к финалу: весил сорок килограммов.

18 февраля он пережил клиническую смерть. Дежурный врач, присланный из Ростова, смог его вернуть.

Через день – ещё одна клиническая смерть. Когда врач опять его откачал, Шолохов, придя в себя, спокойно спросил у него: «Зачем?»

Врач потом говорил, что случай исключительный: сердце Шолохова обладало неимоверной силой.

В последний день жизни он просидел в кресле у окна несколько часов, глядя на зимнее солнце над Доном.

Старшая дочь Светлана была при нём.

Вдруг спросил:

– А ты помнишь Исаковского «Осенний сон»?

Дочь:

– Наверное, да.

– Ты знаешь, я начал вспоминать, дохожу до одного места – и не помню дальше. Вспомни.

Дочь рассказывает: «Я тоже начала вспоминать. И тоже, дойдя до какого-то места, останавливаюсь.

Позвали медсестру Валю, она певунья была. Она вместе с нами начала вспоминать – и тоже не может.

И вот мы сидим все, и вдруг он говорит:

– Девчата, а я вспомнил.

И начинает – не сначала, а то, что он вспомнил:

Но пусть и смерть – в огне, в дыму —

Бойца не устрашит,

И что положено кому —

Пусть каждый совершит».

Попросил сигарету – «Gauloise», на который когда-то перешёл с «Беломора». Он всегда докуривал до самого конца, так что из мундштука пинцетом извлекал крошки чинарика. А в этот раз не смог: не осталось сил и дыхания – докурив до половины, затушил.

Прилёг.

– Потерпи ещё немного, доченька – сказал своей Свете – Я сейчас…

Он лежал на супружеской кровати.

Дочку отпустил, а Марию Петровну попросил, чтоб побыла рядом с ним.

За миг до смерти отыскал руку жены, поцеловал и резко отвернулся.

Было 1 час 40 минут 21 февраля 1984 года.

Плоткину он однажды написал в письме: «Всю жизнь всё мы чего-то ждём, да так и умираем, не дождавшись самого главного. А может умирание и есть “самое главное”?»

* * *

Стояли жуткие морозы. Дул донской ветер, о котором иностранец ещё в XVII веке написал: «беспощадный, как сабля».

Хоронили его с воинскими почестями – на