Ватага. Император: Император. Освободитель. Сюзерен. Мятеж - Александр Дмитриевич Прозоров

Лезвие уткнулось под глазницу, до крови, больно! Белое отроческое лицо искривилось ненавистью.

– Тебе глаз вырезать?

– Не-ет… не-ет… не надо-о-о… Пощади!

И в обычной-то жизни не шибким храбрецом был Ефимко, а уж сейчас…

– Говорить будешь?

– Буду, буду… все скажу!

– Не ори! Не то…

– Молчу, молчу, Анемподистушка… Ты б меня ножичком-то не тыкал… мы ж с тобой друзья! Я ж тебя рыбкой…

Отрок сверкнул глазом:

– На дворе Ивана Кольцо постояльцы новые есть ли?

– Да кто их знает? Верно, и есть… ой-ой, убери ножик-то, убери… ну, почем мне знати?

– Добро. Тогда скажи, что ты здесь делаешь? Только не говори, что ловишь рыбку… так – по одной, две – только детищи малые ловят, но не взрослые степенные мужи.

Ефим скривился – хитер… ох, хитер, шпынь. Попробуй обмани такого… Да и нужно ли обманывать – тать, хоть и млад, да с ножичком управляется ловко, сразу видно – душегуб, зарежет – и глазом не моргнет.

– Ну? – Анемподист – или кто там он был – дернулся, пригрозил: – Лжу скажешь – убью. За кем следишь, говори живо!

– За ганзейцами. Ну, за лодьями ихними, – живенько раскололся соглядатай. – Сам господине посадник послаху, так что…

– Лишнего не болтай! Суда откуда?

– Я же и говорю – ганзейские.

– От-ку-да?!

– Из Любека.

– Та-ак… И как долго посадник приказал за ними наблюдать? День, два? Неделю?

Острое лезвие ткнулось в шею.

– До утра!!! До утра токмо!

– Не ори… – отрок ослабил нажим. – Да утра значит. В соглядатаях ты здесь не один?

– Не один, знамо.

– Двор Ивана Кольцо где?

– От Варяжской улицы – повертка к Воскресенской церкви… Большая такая, каменна…

– Я спрашиваю – как отсюда идти?

– Дак мимо воротной башни, потом вдоль рва, там и Воскресенская церква – заметна, а уж постоялый двор – рядом, чай, не заплутаешь.

– Надеюсь, все верно сказал?

– Христом-Богом клянуся!

– Ну, благодарствую, дядько…

Оп!!!

Вытерев о траву окровавленное лезвие, молодой тать сунул нож за оплетку постолов, под онучу, и не глядя на мертвое тело, деловито зашагал в город, к посаду. Шел, таясь, но быстро, ловко – воротную башню обошел со стороны высокой церкви Святого Климента, затем свернул к крепости, прошел вдоль рва, сворачивая к высокой, словно бы светившейся в свете полной луны, церкви. Невдалеке от церкви виднелся длинный забор с воротами, а за ним – длинная гостевая изба и амбары – постоялый двор.

Подойдя к воротам, молодой душегуб несильно стукнул по доскам. Во дворе тотчас же, загремев цепью, залаял пес, а через некоторое время послышался заспанный мальчишеский голос – мол, кого принесло?

– Переночевать у вас можно ли? – вежливо попросился тать. – Я б и на сеновале, мне б и то за счастие. Денежку б тебе в руцы дал.

– Денежку? – торопливо загремел засов, левая створка ворот отворилась, и высунувшийся парнишка лет двенадцати, с растрепанной головою, босой, махнул рукой:

– Заходь. А вправду денежка у тя есть ли?

– Держи!

Юный привратник с готовностью подставил ладонь и тотчас же кинул серебряную чешуйку за щеку, махнул рукой:

– Жа мшой иджы.

– Чего-чего?

Парнишка вытащил изо рта денежку:

– За мной, говорю, иди, чадо.

– Сам ты чадо! Коли поести принесешь – еще пуло получишь.

– Пуло?! Так это я враз… А не омманешь?

– А первый-то раз я тебя обманул?

– Ну-у… вона, тут, в риге, снопы… Сидай! А я живо.

Привратник вернулся быстро – с крынкой молока, краюшкой ржаного хлеба, изрядным шматком сала да пучком зеленого – только что с грядки лука.

– Ого! – зашуршав соломой, обрадовался ночной гость. – Да тут пир целый!

– А то! Пуло где?

– Вот твое пуло… Еще серебришку хочешь?

Паренек затряс головой:

– Конечно, хочу! Спрашиваешь!

– Тогда поведай-ка мне о постояльцах, тех, кто за последние деньдва-три появился.

– Да таких всего-то двое и ести! Один – худой, сутулый, ликом бел, да прыщи сведены…

– А второй? Второй!

– Второй, видать, из господ… их приказчиков. Волосы белые, как лен, усы да борода такие же. На пальцах перстни, один большой, красивый такой, золотой, с синим камушком.

– А… не знаешь, кораблями ганзейскими они интересовались?

– Почитай, цельный день на пристанях околачивались, я за рыбой бегал – видал. И еще телеги собирались нанять.

– Ну, вот тебе денежка!

Упала монетка в ладонь. Парнишка довольно засопел, улыбнулся:

– Еще чего сказать не надобно ль?

– Мне не надобно, – усмехнулся соломенный постоялец. – А вот другим… Прямо сейчас, тайком, чтоб никто не видел, разбудишь того, что с перстнем. Поклон передашь от приказчика Якоба из Любека… запомнишь?

– Якоб из Любека, – отроче повел плечом. – Что тут запоминать-то?

– Еще скажешь, что Якоб велел тебе передать, мол, корабли ганзейские до утра только достояти. Соглядатаи кругом. Скажешь так, а дальше пускай сами думают… Говоришь, про телеги спрашивали?

– Да, нанять хотели. Так идти?

– Ах да… Вот тебе, на!

– Благодарствую… А чего ж ты сам-то не… ой, понял, понял… не хочешь, чтоб видели.

– Молодец! Сообразительный.

– А то!

– Все, как надо сладишь – завтра еще деньгу. Я тебя сам найду, понял?

– Понял, ага!

– Ну, беги уже. С Богом!

Анемподист ушел в ночь, едва только служка скрылся в избе. Тенью неслышною проскользнув мимо вскинувшего было пса, юркнул в ворота… огляделся вокруг, да зашагал за город, за посад – к лесу.

Глава 7

Час от часу не легче

Лето 1418 г. Ладога – Новгород

– Уходят, княже, уходят!

Князь с дружиною еще не успел выехать со двора усадьбы гостеприимного боярина Василия Есифовича, как вывернувший из-за угла всадник с хрипом взвил коня на дыбы:

– Уходят!

– Кто уходит? – не понял спросонья Егор. – Куда?

– Ладьи, государь! Корабли ганзейские! Посадник наш, господин Дмитрий Федорович срочно велел сказати.

– Понятно, – обернувшись к боярину, Вожников махнул рукой. – Что ж, поспешим. Далеко не уйдут – я чаю, наши-то лодьи побыстрее будут.

День едва зачинался, стояло раннее утро, с росной высокой травой и белесо-голубым, едва тронутым длинными перистыми облаками небом.

В пятиглавом соборе Святого Климента басовито ударил колокол, тут же подхваченный буйным боем с церкви Святого Георгия Победоносца и нежно-малиновым звоном храма Воскресенья Господня. Откликнулись и монастыри – их тоже было слышно – и ближний, Никольский, и считавшийся дальним Успенский.

Нежаркое еще утреннее солнышко уже наполовину показалось за холмами, зажгло светом угрюмые вершины елей и сосен, швырнуло в серую волховскую воду пригоршню сусального золота.

Пользуясь слабым попутным ветром, все три ганзейских корабля уже отошли довольно далеко, паруса «Дойной коровы» белели уже у самой излучины, дальше, впереди, сверкнул стеклами кормовых