Царская чаша. Книга I - Феликс Лиевский

лица прилипающие растрёпанные волосы, со всхлипами переводя дыхание, – только гадости всякие вопить горазды!!!

– Да милая, что ж такое…

– А что такое? Вот и я не знаю… «Милая» вот говоришь! Мне впору недоумевать, чем я мужу противна так сделалась, не милая вовсе оказалась, что брезгует он мною! Как не смогу прикинуться-то, что люди скажут, о чём подумают, знаешь?

– Что разобидел я тебя – вот что подумают! А чем обидел-то?! Только жалостью, да состраданием своим, что поберёг тебя, вздохнуть да опомниться дал?! Да к себе попривыкнуть малость? Что по-человечьи с тобой обошёлся? – он тоже вскричал, чтобы она лучше поняла, и мягко старался руки её от лица отвести, в глаза глянуть и как-то успокоить несчастье такое.

Тут громко постучали в дверь, голос Захара вопросительно что-то крикнул.

– Не пускать никого!!! Захар, не пускать!!! Вон всех гони!!!– гаркнул Федька так, что она мгновенно смолкла и даже перестала плакать, распахнув на него глаза. «И сваху?» – послышалось снаружи. – И сваху!! – и обернулся к ней, гася бурное дыхание.

– Чем, ответь, обидел так? Думаешь, не понимаю, не знаю, каково тебе… Впору бы вовсе не размышлять мне, а, точно басурману, наложницею потешиться да девичество её смять, не глядючи? Нешто таков я лучше был бы?! А, Варенька? И пошто теперь Анну Даниловну поминаешь? Не она, не нянька тебе теперь указ, а я, или не слыхала ни отца своего, ни свёкра, ни священника? Добро бы на непотребное дело тебя сманивал…

– Нет, нет, не про то я… А про то, что… – она отёрла лицо рукавом, шмыгнула носиком, и снова расплакалась, уже тихо и безгневно, бессильно, как дитя, умаявшееся всеми терзаниями, и соскочила с высокой постели. – И…и мне по нужде надо.

Федька молча указал, куда идти. Она кивнула и упорхнула в тёмный угол, за занавеску.

Там какое-то время слышался шорох, плеск умывания. Она вернулась посвежевшей и почти успокоенной. Федька отважился осторожно обнять её, всю завешенную волосами чуть ли не до пят, погладил по голове, по зарозовевшей щеке.

– Пальцы у меня жёсткие такие, шершавые, да?

– Нет… Вовсе нет…

– Давай мы больше не печалиться, ладно, лапонька моя? Обожди минутку, я быстро.

Дела житейские требовали и от него бренной дани.

Также освежившись, омыв руки, как и следы на грешном теле под рубахой, что потребовало изрядного старания, и захватив им ковшик простого мятного росного настоя, он вернулся. Сел снова рядом. Выпили молча, передавая друг другу.

– Ты, может, подумаешь, что жена твоя вздорница, заполошная, дурно наученная…Такое развела тут, совестно сейчас самой!

– Что ты, нет… Я виновен – не подумавши, такое вывезти…

– Нет-нет, Федя… Ты и впрямь пожалел меня душой, а я вот сдержаться не сумела. От вина да мёда совсем головы лишилась, видно. Ты прости меня, ладно?

– И ты прости. Я таких, как ты, не знавал. А ты…– ты вон какая!

– Какая?

Он только улыбался, разглядывая её черты близко-близко.

– А зачем, скажи, сапоги снял?.. Опять не по порядку получилось.

– Так Сеньки рядом не было! – отшучивался он вполголоса. – Нешто тебе так меня разуть мечталось? А я-то мыслил к княжне моей подольститься… Прогадал, выходит? Так это устроить можно, хоть каждый раз, как домой возвращаться стану! Или деньгу найти хотела?

– Судьбу свою узнать… – смиренно отвечала она, и Федьке почудилось лукавство за её голосом и ресницами. – Вдруг строжить станешь, за траты корить… В чёрном теле держать!

Он рассмеялся. Встал, нашёл сапоги и, высоко подняв, перевернул голенищами вниз и тряхнул. Из обоих выпало по золотому, с мягким стуком утонули в медвежьем меху.

Тут и она прыснула, сперва тихонько, а после звонко и с облегчением смеясь. Хороший смех, приятный, подумалось Федьке. И на душе оттаяло.

– Ну, в чёрном теле, да? Сквалыга – муж твой?

– И опять же… слукавил ты… Что ж дальше-то будет?!

– Не по правилам?

– Нет… Не знаю… Но пусть так… Только одно знаю – отсюда никуда не выйду, покуда не будет по закону всё.

И так сказавши, забралась с ногами в обширную постель, улеглась там, и подтянула на себя пуховое одеяла. И решительно глаза закрыла.

Ну и всё, сказал он себе, и не рассуждал более ни о чём, и не говорил, и ей тоже раздумывать не дал, заполонив ей весь свет собой.

Сперва она казалась прохладной, недвижной, ошеломлённой своеволием рук его, забравшихся под тонкую рубаху и обегающих всю её там без предуведомления. Она и вправду не могла шевельнуться – невиданные прежде ласки смелостью, много превосходящей мысленные блуждания её, восхитили и ужаснули. От него веяло огнём, жаром неудержимым, и плотным шёлком, и влагой телесной, и запахом, изумляющим дерзостью сладости своей… К слову сказать, Федька и сам сейчас познавал, точно слепой, плоть княжны, оказавшейся вполне земной. Поднеся к ноздрям пальцы, вдыхал, и впадал в полное отрешение. То есть нет, это было и так – и не так, как прежде. Когда его, ещё ничего толком не понимающего, брала, вела и уносила прочь от разума лёгкая задорная воля девицы, вовсю предающейся наивной радости любострастия. А теперь его взяла, повела и унесла прочь от разума почти безответно трепещущая неопытность, желающая его, однако, властно и непреклонно… Впрочем, нет, не безответно: в минуту общей боли её руки поднялись и с неожиданной силой вцепились ему в плечи, то ли привлекая, то ли отталкивая. Она начала дышать ему в лад, также свободно задыхаясь, высвобождая рывками тихие, быстрые стенанья.

Полежав малость после, отдышавшись, приподнялся, от тяжести своей её освобождая. Осторожно как мог оправил её рубашку, мятую и мокрую, больше от его стараний, конечно. Погодя чуть, мягко в губы поцеловал. Не стала уклоняться и утираться… А оно и солоно (с морды-то вон чуть не капает, этак разогнался, до потёмок в очах ведь), и ново – такие поцелуи-то. Добрый знак. Не брезгует… Промокнул рукавом чело.

– Ну что, Варвара Васильевна, княжна моя, теперь по правилу?

Шепнул тихо и нежно. Улёгся рядом.

Она всё лежала, не шелохнувшись, чего-то ещё опасаясь, как видно. Солоноватый упругий вкус его губ слизнув мимолётно, и глубоко неслышно переведя дух. И что было ответить ему? Правильно ли теперь… Если Маша правду рассказала, то очень даже… И тут оцепенение сбежало с неё, сердце снова заколотилось бешено, и к мужу обернувшись, завидуя блаженному спокойствию его после всего, молвила:

– Мне ли судить о том, свет мой, Фёдор Алексеевич… Глупа я была! Испугалась, дурочка болтливая… А ты… принеси мне, прошу тебя, испить водицы… Головушка кругом всё…

Точно гора с плеч свалилась! С радостью кинулся он исполнять просьбу.

– А не желаешь ли мёду лучше, краса моя?

– И мёду можно, коли с тобой вдвоём! – сама дивясь елейности голоса своего, княжна быстро откинула одеяло, тронула себя под рубахой и