Продолжение «Тысячи и одной ночи» - Жак Казот

молчанием, но, вспомнив, что наш бравый Казот часто грезит наяву, расхохотались от души.

— Господин Казот, предсказание ваше куда менее забавно, нежели ваш «Влюбленный дьявол», и какой черт вбил вам в голову эту самую темницу, яд и палача? Что общего имеют они с философией и царством разума?

— Да как раз об этом я вам и толкую: во имя философии, человечности и свободы вам предстоит погибнуть при торжестве разума, и то будет именно царство разума, ибо оно воздвигнет ХРАМЫ РАЗУМА, — более того, во всей Франции в это время останутся одни только ХРАМЫ РАЗУМА.

— Черт возьми! — воскликнул с саркастическим смехом Шамфор. — Уж вы-то не окажетесь в числе жрецов такого храма!

— Надеюсь, что нет; однако вы сами, господин Шамфор, как раз и станете одним из них, и весьма достойным, ибо вскроете себе вены двадцатью двумя ударами бритвы, хотя умрете от этого лишь несколько месяцев спустя.

Присутствующие переглянулись и вновь рассмеялись.

— Ну а вы, господин Вик д’Азир{454}, не вскроете себе вены сами, но после невыносимого приступа подагры заставите других отворить вам вены, причем для верности шесть раз подряд за один день, и скончаетесь следующей ночью. Вы, господин де Николаи{455}, умрете на эшафоте. Вы, господин Байи{456}, на эшафоте…

— Ну, слава Богу! — воскликнул Руше{457}. — Кажется, господин Казот решил разом покончить со всею Академией, подвергнув ее членов пыткам и казням. Благодарение Небу, я…

— Вы? Вы также умрете на эшафоте.

— Ну надо же придумать такое! — вскричали собравшиеся. — Он как будто поклялся истребить всех подряд!

— Но это не я поклялся…

— Стало быть, нас поубивают турки или татары? Но даже и они не способны…

— Вовсе нет, господа! Ведь я же сказал: вами будет править только философия, только разум. И все те, кто погубит вас, будут философами: с утра до ночи они станут произносить речи подобные тем, что я выслушиваю от вас уже целый час. Они повторят все ваши максимы, процитируют, подобно вам, стихи Дидро и «Деву»{458}…

Слушавшие перешептывались:

— Да ведь он безумец (ибо Казот сохранял полнейшую серьезность, говоря все это). Неужто вы не видите, что он шутит, — всем известно, что ему нравится приправлять свои шутки мистикой.

— Верно, — согласился с ними Шамфор, — однако чудеса его что-то слишком невеселы, это юмор висельника. Но скажите, господин Казот, когда же сбудется ваше пророчество?

— Не пройдет и шести лет, как случится все мною предсказанное.

— Вот так диво! — сказал на сей раз я сам. — Но что же вы меня-то пропустили?

— О, вас действительно ожидает диво, и диво необыкновенное: вы станете христианином.

Громкие восклицания встретили эти слова.

— Ага! — обрадовался Шамфор. — Ну, теперь я спокоен: ежели нам суждено погибнуть, когда Лагарп обратится в христианскую веру, мы смело можем рассчитывать на бессмертие.

— Что же до нас, женщин, — вмешалась тут госпожа герцогиня де Грамон{459}, — то мы счастливее мужчин: революции нас вовсе не касаются. То есть я хочу сказать, что, даже если нам и случается как-нибудь принять в них участие, нас за это никогда не карают, ведь мы — слабый пол.

— Пол ваш, уважаемые дамы, на сей раз не защитит вас: пусть даже вы ни в чем не станете принимать участия, с вами поступят точно так же, как с мужчинами, без всякого снисхождения.

— Да что вы такое говорите, господин Казот! Уж не конец ли света вы нам пророчите?!

— Этого я не знаю. Знаю лишь, что вас, госпожа герцогиня, привезут на эшафот вместе со многими другими дамами в тележке палача, со связанными за спиной руками.

— Ах, вот как?! Ну, в таком случае, я надеюсь, что меня хотя бы посадят в карету, задрапированную черным.

— Нет, сударыня, еще более знатные дамы, чем вы, будут доставлены к эшафоту на простой телеге и им, как вам, свяжут руки за спиной.

— Более знатные, чем я? Ах, скажите! Значит, принцессы крови?

— Еще более знатные.

Тут собравшиеся дрогнули, лицо хозяина омрачилось. Все начали находить, что шутка становится слишком опасною.

Госпожа де Грамон, стараясь разрядить обстановку, не стала просить разъяснений и лишь весело промолвила:

— Вот увидите, он мне даже исповедника не оставит!

— Нет, сударыня, исповедника не будет ни у вас, ни у кого другого. Последний казнимый, кому будет дарована такая милость, это…

Казот запнулся и умолк.

— Ну, что же вы, какому счастливому смертному выпадет такая удача?

— Да, то будет единственная его удача. Это король Франции.

Хозяин дома резко встал, все последовали его примеру. Подойдя к писателю, он сказал ему весьма настойчиво:

— Дорогой господин Казот, по моему разумению, ваш мрачный розыгрыш слишком затянулся. Вы компрометируете и общество наше, и себя самого!

Ничего не ответив, Казот собрался было удалиться, как вдруг госпожа де Грамон, все еще надеясь свести дело к шутке, подошла к нему со словами:

— Господин пророк, вы нагадали всем, кроме самого себя, отчего это?

Казот, опустив глаза, помолчал, затем сказал:

— Сударыня, приходилось ли вам читать об осаде Иерусалима у Иосифа Флавия?{460}

— Ну разумеется, кто же этого не читал! Но говорите, говорите так, словно я ничего не знаю.

— Ну так вот, сударыня, один человек в течение семи дней кряду обходил крепостную стену на виду у осажденных и осаждающих, восклицая мрачным громовым голосом: «Горе Иерусалиму! Горе мне самому!» И в какой-то миг камень, пущенный вражескою метательной машиною, попал в него и раздавил насмерть.

_____

С этими словами Казот откланялся и вышел.

Можно, разумеется, отнестись к этому документу скептически, особенно если вспомнить вполне разумное объяснение Шарля Нодье: по его словам, в ту эпоху нетрудно было предугадать, что надвигающаяся революция вначале обрушится на высшее общество, а затем