На день погребения моего (ЛП) - Пинчон Томас Рагглз

  — Ну, как это случилось?

Она посмотрела на него. У нее был порыв сказать: «Не спрашивай меня, со мной такого никогда не бывает, фактически, я намереваюсь надолго об этом забыть...», конечно, так монолог звучал несколько часов спустя в ее мыслях. Но в тот момент она воздержалась от того, чтобы поделиться ими с Френком.

 — Ну, — несколько минут подумав, — поскольку это не связано с усердным трудом или чем-то в таком роде.

—  Френк, — она положила лицо на его грудь, а теперь снова подняла, словно пытаясь хорошенько его рассмотреть. И не смогла сдержать улыбку:

—  Я начинаю думать, что Эвболл был прав насчет тебя. Ты сегодня не выпил свои ежедневные пилюли от тупости, да?

—  В самом деле, — он потянул ее обратно туда, где она находилась раньше, — в самом деле.

Долину заполнил неприятный рокот. Все посмотрели вверх. Постепенно проступали очертания биплана, словно возникая из непоколебимой черноты истории. «Что это, черт возьми, такое?» — поинтересовался Фрэнк. Хотя оно впервые появилось тут таким образом, оказалось, что индейцы тараумара знали, что это. Оно могло принести что-то, по степени неприятности до сих пор не известное в современной войне, которая уже сама по себе была достаточно неприятна. Жители города вели отсчет времени событий на много лет вперед: «до или после прилета аэроплана».

 Эль Эспиньеро принес Фрэнку трость, вырезанную из славного куска дуба далекой Сьерры: «Гринго может назвать ее «палка для прогулки», но тараумара используют ее как «палку для бега», когда наши ноги воспаляются и мы не можем бежать быстрее несущейся лошади». Как всегда, Фрэнк не мог с уверенностью сказать, насколько всерьез нужно это воспринимать. Но, действительно, в палке, наверное, таились какие-то чары: чем больше Фрэнк ее использовал, тем меньше ему приходилось ее использовать.

  — Что это значит? — спросила Рен.

— Туземная магия заставляет тебя понервничать, да? Вот такой из тебя получился антрополог.

Когда она убедилась, что он снова может сидеть на лошади, схватила его за крахмальную манишку и сказала:

—   Послушай, я собираюсь снова вернуться к работе.

  — Вернуться в Касас-Грандес.

—  Кажется, я заметила тут по соседству нескольких человек из нашей старой команды.

  — Ты не против, если я поеду с тобой?

 —  Не знала, что тебе это интересно.

 Здесь еще можно было заметить признаки внезапного отъезда, хотя, как предположила Рен, парочка гарвардских тупиц что-то вынюхивала по периметру. Увидев зрелище ветхости и грязи, скольжения в заброшенность, начавшегося задолго до появления первых испанцев, Фрэнк сразу понял: это сюда он попал благодаря пейоту позапрошлой ночью, именно эту картину, по мнению Эль Эспиньеро, он должен был увидеть, и в своей мрачной жесткой нечувствительности ко всему, что не касалось литературы, он начал видеть, помнил, что видел, словно у него даже был ничтожный шанс спасти свою душу.

Они подошли к огромным развалинам в форме прямоугольника, и любой бы задался вопросом, зачем.

—  Это было главное здание, — сказала она.

— Ну да. Casas grandes, большие дома, верно. Я бы сказал, четыре с половиной акра только на глаз.

— Высота как минимум три этажа, когда они были новые. А некоторые —  пять или шесть.

—   И это тот же народ...

— Ты же видишь, какие толстые стены. Они не собирались второй раз попадать в плен.

— Но если это они попали в ловушку в долине Мехико, значит, это была транзитная остановка, и не последняя.

— Никто не знает. Сейчас меня очень интересуют эти поселения мормонов, вдруг возникающие повсюду в этой части Сьерра-Мадре.

  —  Как тогда в МакЭлмо, — сказал Фрэнк.

— Профессор, как минимум, спросил бы, — предположила она, — почему у Одиссеи мормонов и у полета ацтеков так много точек соприкосновения.

Не похоже, что ей нравилась эта мысль.

—  Возможно, поговорю с Эль Эспиньеро. Как насчет тех картин, ты нашла какие-то из них здесь?

   Она знала, о каких картинах речь.

— Керамика, каменные инструменты, кукурузодробилки, никаких следов существ, которых они рисовали на скалистых стенах к северу отсюда — их совсем нет, это даже подозрительно. Словно это умышленно. Словно они почти в отчаянии отрицали то, что преследовало их, и не делали никаких изображений. Так что в итоге оно — повсюду, но невидимое.

Он на мгновение понял, словно по мановению неясного крыла у его лица, что история всего этого ужасного континента, от Тихого океана до Арктических льдов, была той же самой историей изгнания и миграций, белые люди изгнали индейцев, корпорации с Востока изгнали белых людей, вторглись с буром и динамитом в глубокие пласты священных гор, в священную землю.

У Рен был маленький домик на краю города, овощные грядки, багряная жимолость ползла по стенам, прекрасный вид с горного хребта, к руинам Касас-Сирандес пройти одну-две мили по дороге. Фрэнк проводил все дни на ногах, выполняя случайную работу: плотничал, штукатурил, ремонтировал, в основном — после драк, а ночи проводил в постели с Рен, столь достойно, сколь это соответствовало его знаниям о радостях семейных совокуплений. Иногда он искал ее спящее лицо, столь благодарный печалям более древним, задаваясь вопросом, что заставляет его устанавливать периметр, внутри которого она могла бы по крайней мере спокойно поспать, поскольку она, это уж точно, очень шумела по ночам. Что он действительно умел, как до него Вебб и Мэйва — так это двигаться от одного разочарования к другому, справляясь с каждым из них, как умел. Рен была на своем собственном пути, и он боялся, что в какой-то точке она забредет слишком далеко вперед, пересечет каньон или ручей, невидимый для всех остальных, и войдет в жестокую страну захватчиков, людей с крыльями, говорящих змей, ядовитых ящериц, никогда не прекращающих войну. Она попадет не в сверхъестественно освещенный город, а в беспощадную оккупацию, в презрительно лишь слегка замаскированное рабство, которое рано или поздно станет и ее судьбой.

Он знал, что в ее нерассказанной истории долгого паломничества и борьбы он лишь случайно на мгновение оказался на одном с ней отрезке пути. Понимая, что она хочет защитить его, что бы там ни было в мрачном пункте назначения, он испытал странный приступ благодарности.

Эти опасения, мимолетные и столь же трудно уловимые, как сны, подтвердил Эль Эспиньеро, которого Фрэнк иногда навещал в Темосачи, и брухо брал его собирать растения, названия которых он забывал сразу же после того, как услышал, словно они защищались от будущих злоупотреблений гринго, а когда настал сезон, муж Эстреллы научил его преследовать антилопу в стиле тараумара, завернувшись в антилопью шкуру, а когда они попадали в поле зрения друг друга, Эстрелла смотрела сквозь него, мимо и по сторонам, словно он был невидим, вскоре он понял, что так и есть.

— Только, — сообщил Эль Эспиньеро, — не для юной леди Рен. Она тебя будет видеть в любом случае.

 —  Даже если мы...

—  Вы не будете вместе долго. Ты уже это знаешь. Но она всегда будет тебя видеть. Я гадал по шипам кустарника, вот что они мне сказали.

Они смотрели на пару огромных дятлов, систематически поедавших дерево.

— Профессора, на которых она работает, вернутся на другую сторону в сентябре, — сказал Фрэнк, — и вскоре после этого работа завершится на год. Дальше я не могу больше ничего увидеть. Я должен бы предупредить ее насчет кое-чего, уберечь ее, но...

   Эль Эспиньеро улыбнулся.

  —  Она — твоя дочь?

  — Как могу я хотя бы...

 — Я смотрел и на шипы твоей жизни, Панчито. Вы идете совсем по разным тропам. Твоя — не такая странная, как у нее, возможно.

Фрэнк знал: всякий раз, когда брухо говорил белому человеку о «тропах», он недобрым словом поминал железную дорогу, которую, подобно большинству представителей своего народа, ненавидел за уничтожение земель и всего, что прежде росло и жило здесь. Фрэнк уважал это мнение —  кто рано или поздно не возненавидел железную дорогу? Она проникала, разрывала города и дикие стада, и водоразделы, вызывала экономическую панику, создавала армии безработных мужчин и женщин, поколения жестких, мрачных горожан без принципов, которые правили с неограниченной властью, она уносила всё без разбора, всё, что нужно продать, убить, увезти за пределы досягаемости любви.