В тебе моя жизнь... - Марина Струк

— Как это возможно? Как возможно обвинить меня в этом? Ведь я не чужой человек, а это дитя было родным для меня, как и для нее, я же была бы тетушкой этому ребенку. C’est cruellement! Cruellement![495]

Разве можно так притворяться? И потом — если его обманывала сестра, его плоть и кровь, то кому тогда можно доверять в этом мире? Ведь даже его жена пытается найти утешение в чужих руках и чужих словах, а не просит об этом его, Анатоля — тут же, едва оправившись от болезни, едет к Загорскому! Анатоль быстро подавил в себе вспыхнувшую при этой мысли ярость и с удивлением понял, что ему это удалось.

— Я прошу тебя, не думай об этом более, — мягко попросил он Марину и прикоснулся губами ее лба. — И перестань вспоминать обо всем, что случилось. Давай начнем с чистого листа, dès le début[496].

Марина смело встретила его тяжелый взгляд, которым он всегда показывал ей в разговоре, что дальнейшее обсуждение не имеет смысла, и вопрос, что был говорен, уже решен. Она не желала смириться с таким исходом. Неужели он не понимает, что дело не только в том, что фон Шель был тогда в их доме? Дело ведь в том, что Катиш сама идет к пропасти, в которую может увлечь и остальную семью, ведь скандал в обществе неминуемо затронет всех близких к ней людей. Марина не опасалась за себя, но она знала, как важно мнение света и, что особенно, мнение императора для Анатоля. Да и что повлечет за собой этот скандал?

О Господи! Марина резко выпрямилась в кресле, едва не ударив головой по-прежнему стоявшего над ней Анатоля. Дуэль! «… опасайся белого человека…», вот были слова цыганки, сказанные тогда Анатолю в саду Киреевки. Разве фон Шель не блондин? Марина вспомнила льняные, почти белые волосы над воротом белоснежного мундира кавалергарда, когда он танцевал с Катиш на балу давеча, перед Филиповым постом. Белый человек!

— Qu'y a-t-il?[497] — встревожился Анатоль, видя неподдельное беспокойство жены и страх, что отразился в ее глазах в эту минуту. — Что? Что такое? Тебе дурно?

Марина прикрыла глаза, зная, как легко отражаются эмоции на ее лице, и попыталась выровнять сбившееся от волнения дыхание. У нее есть два пути ныне. Первый — открыть Анатолю правду, поведать о том, что с самой осени Катиш состоит в переписке с фон Шелем, и что, судя по тому, как скрылся фон Шель из вида Анатоля, дело меж ними могло зайти слишком далеко. Но зная вспыльчивый нрав Анатоля и то, как относился к реноме своей семьи, нетрудно было догадаться, чем закончится дело — ссора с фон Шелем, возможно, дуэль… и далее… далее…

Но ведь можно и утаить все, что она узнала, скрыть от супруга правду. Признать, что, возможно, была неправа, обвинив Катиш. В этом случае она может попытаться самой прекратить эту связь. Только вот как? Марина пока не знала, но твердо решила попытаться уладить все самой, не привлекая в это дело супруга.

— Быть может, ты прав, — с трудом заставила себя проговорить эти слова Марина, раздвигая губы в неровную улыбку. — Быть может, ты и прав, и все это лишь игра моего воображения. Бред и ничто иное.

Ложь так легко сорвалась с ее губ, но в тот же миг вместо лица Анатоля, Марина вдруг увидела склоненное над ней в темноте лицо Катиш, услышала ее резкий шепот фон Шелю: «Что ты медлишь? На ее крики сейчас сбежится весь дом!» С самых ранних отроческих лет девочкам в Смольном вкладывали непреложные истины, что злость и мстительность, затаенная в глубине души обида идут вразрез с христианскими догмами, и Марина свято соблюдала их, стараясь быть примерной христианкой. Но ныне она не смогла побороть в себе эти чувства, и с ее языка легко сорвалось обвинение в адрес Катиш:

— Твоя сестра ведет переписку с фон Шелем. С самого Покрова. Разве это не доказательство моей правоты? Разве это не доказательство того, что я не заблуждаюсь?

Глаза Анатоля при ее словах сверкнули такой яростью, что Марина невольно вжалась в спинку кресла, опасаясь, что он может сейчас причинить ей боль. Но он только снова хлопнул ладонями по подлокотникам ее кресла.

— Ложь! Чудовищная ложь! — закричал он во весь голос. — Твоя неприязнь к Катиш переходит все мыслимые границы, моя супруга. Недостойно обвинять девицу в таком проступке.

— Недостойно его совершать! — выкрикнула Марина ему в лицо и, оттолкнув его со своего пути, прошлась к образам. Встала перед ними и проговорила, крестясь. — Тут, перед лицом Создателя нашего и Его Божественной Матери я клянусь тебе, что в день, когда болезнь настигла меня, я застала во дворе мальчика с письмом. Письмом Катиш к фон Шелю. Он пишет к ней, и она ему отвечает!

— И где оно? Это письмо, что ты видела, — Анатоль сел в кресло, что она освободила, положив ногу на ногу. Весь его вид выражал сейчас злость и неверие к словам жены. — Где оно?

— Я не взяла его, посчитала, что это низко и подло с моей стороны будет забрать это письмо, — призналась Марина. Анатоль тут же громко расхохотался, обескуражив своим издевательским смехом жену.

— Низко и подло! Низко и подло! Мадам, вы не перестаете меня удивлять! — он поднялся с кресла, подошел к Марине и взял ее за руку, с силой сжал пальцы. — А разве не низко выдвигать такие обвинения, причем, ничем неподтвержденные, против юной и невинной девицы? А, моя дорогая? Но я пойду вам навстречу, я обязательно проверю ваши слова. Мальчик, говорите?

— Мальчик, в рваном тулупе и черном картузе с ломанным козырьком, веснушчатое лицо. Его видела Таня и наш дворник, Ульян. Спроси их, если не веришь мне, — убеждала его Марина.

— Разумеется, — кивнул Анатоль. — Твоя горничная, что ради тебя и солгать готова, и дворовый, что вскоре Богу душу отдаст от этой заразы, что косит ныне многих в Петербурге. Хороши свидетели!

— Ульян умирает? — потрясенно спросила его жена и перекрестилась на образа. — Помоги ему Господи! — потом она повернулась к Анатолю и сама сжала его ладонь, уже раскаиваясь в своем порыве злости на Катиш. — Я прошу тебя, Анатоль, когда все откроется, будь милосерден к ним обоим. Я знаю, что ты довольно импульсивен, не натвори ошибок, которые дорого обойдутся тебе в дальнейшем!

— О, моя дорогая, — язвительным тоном проговорил Анатоль. — Я ничего не буду вам обещать. Ведь если вы говорите правду, то Катиш презрела мою волю, забыла о чести и достоинстве семьи. А этот немец или кто он там? Вы думаете, я так просто спущу ему презрение моих слов, а это, мой ангел, прямое оскорбление мне. Ложитесь отдыхать! Нечего на ногах быть после той болезни, что перенесли! Мне нужна здоровая жена, — с этими словами он поднес ее пальцы к губам, а после вывернулся из ее рук, когда она хотела задержать его, чтобы продолжить их беседу, отошел к двери, но после снова повернулся к жене. — Но если ваши слова, мадам, окажутся calomnie[498], вы ни слова более не скажете против моей сестры. Я буду с тех пор глух к любым вашим доводам, d'une façon claire[499]? Ваша неприязнь к моей сестре уже переходит все границы! И это ныне, когда Катиш каждый Божий день ездила в церковь, когда ваша жизнь была в опасности, и неистово молилась за ваше здравие и исцеление! Довольно, мадам! Довольно, говорю вам!