Трудный Роман - Георгий Марчик

— Правда, голова заболела? — чувствовалось, неспроста поинтересовалась Марианна.

Роман простодушно ухмыльнулся.

— Не-а. Надоело. Сидим жуем прописные истины. Ладно, думаю, куда ни шло. А тут эта… — Роман хмыкнул. — У нее что ни слово — комок глины. Не проглотишь. Ну, инквизицию учинила. Лучше не придумаешь. Череп нашей Великой Мымры устроен таким образом, что она не допускает даже мысли, что кто-то из учеников может быть умнее ее или больше знать. Это как бы предопределено заранее, заложено в природе наших отношений. Ибо она учитель. А мы ученики.

— А что тебя возмущает? — Марианна удивленно посмотрела на Романа. — Допустим, некоторые перегибают палку, но стоит ли из-за этого впадать в панику?

— А-а-а-а, — досадливо покривился Роман. — Я не о том. Ограниченность все приводит к общему знаменателю. Лучшие правила морали обесцениваются, когда инструкции по их применению разрабатывают дураки. — И вот тут-то Роман и бросил фразу, которая вызвала общий смех: — А они ведут холодное существование…

Мысль оказалась бесспорной во всех отношениях и какой-то успокаивающей.

— Между прочим, — Роман в запальчивости напоследок выбросил козырного туза, — из учеников выходят академики, писатели, конструкторы, а из Мымры уже никогда ничего не получится. Ее эволюция идет в обратном направлении. Она деградирует от человека к обезьяне.

Это уж было настоящей дерзостью, неоправданным вызовом.

— По-твоему, тактично при мне так грубо отзываться о другом учителе? Да еще у себя дома… — Марианна нахмурилась, отложила журнал.

И все почувствовали какую-то неловкость и укоризненно посмотрели на Романа.

— А между прочим, — толкует Роман, нисколько не смутившись, — давайте условимся. Или откровенный разговор на равных, или один из нас тотчас умолкает. И становится примерным школьником.

Марианна — все та же царственная осанка. Только вспыхнула розовым пламенем.

— Нахал ты, Роман, — сердито сказала Женя.

— Не обращайте внимания, — попросил Костя. — С ним это случается. Теряет чувство меры.

Ну конечно, они приняли сторону Марианны. Хотя, казалось бы, в его доводах больше логики и здравого смысла. А Женя? Смотрит на тебя, и кажется… черт знает что кажется! Нет, уж лучше не обманываться на сей счет. А потом — на тебе! — не как-нибудь, а решительно, категорически возражает. Просто руки опускаются. Вот и попробуй разберись, что она за человек. Не девчонка, а парадокс.

— Извините, я этого не хотел, — тихо, не сказал — попросил он. — Погорячился.

Женя как-то по-особенному улыбается. На нее и смотреть необыкновенно приятно, когда она улыбается.

— Я не сержусь, — кивнула Марианна. — Ведь ты не меня, а себя мог унизить тем, что вышел за рамки приличия.

Ах, Марианна, ты умеешь то, на что никогда не способны многие. Они умеют зажигать огонь, строить жилища, командовать, ругаться, делиться пищей, отвечать на удар ударом, то есть делать все, что унаследовали, от далеких и близких предков и чему научились сами. Но им с огромным трудом дается такая простая, в сущности, вещь, как способность дружески покритиковать чужую ошибку и помочь исправить ее. Грубость от людоеда.

— Пожалуйста, — снова как ни в чем не бывало роняет Роман. — Это, конечно, так, но все-таки равноправие прежде всего.

Марианна подавила улыбку. Посидели еще некоторое время. Поговорили о том о сем. Вновь вернулись к литературе. Вернее, к поэзии.

— А знаете, когда я по-настоящему почувствовал, что такое поэзия? — мечтательно говорит Костя. — Совсем недавно. Странно, верно? Забрел недавно на Всесоюзную выставку…

— Костя, ну, пожалуйста, не тяни кота за хвост, — просит Женя.

— А я не тяну, — деловито возражает Костя. — Случайно забрел в павильон печати, вижу, какая-то серая коробка, написано: «Голоса писателей». Ну, нажал кнопку, слушаю. А когда заговорили Маяковский и Есенин, вот тут я и понял наконец, что такое поэты и что такое настоящая поэзия. Два часа стоял, слушал все заново, пока не прогнали.

— Монолог Хлопуши? — напомнила Марианна. — «Пропустите, пропустите меня к нему, я хочу видеть этого человека…»

— Ага. Даже все внутри переворачивается.

— А что Маяковский читал? — быстро спрашивает Женя и смотрит удивленно и чуточку виновато. — Подумать только, а я и не знала, что записаны их голоса. Что же ты мне раньше не сказал?

— А у Маяковского про звезды. — Костя мечтательно смотрит в потолок. — А вот что именно — убей, не помню.

— «Послушайте! Ведь если звезды зажигают — значит, это кому-нибудь нужно?» — декламирует Марианна.

Она уже в своей стихии. Это в самом начале Роман заразил ее своей церемонностью.

— Сила! — восхищается Костя.

«Удивительно, — недоумевает Роман, — как соединились в Косте два таких разных увлечения — бокс и стихи. А загорелся-то как!»

А Костя и впрямь разошелся. Читает стихи все подряд — и свои, и чужие. Даже руками размахивать стал, — куда делась его обычная сдержанность… Раскраснелся, глаза блестят. Так и сыплет.

— А теперь Маяковского. Женька, это специально для тебя… О любви.

«Вот ведь он каким может быть, — думает Роман. — Совсем другой человек. Будто в первый раз встретились…»

— Костя, я тебе завтра же пятерку поставлю, — смеется Марианна.

И Женя тут же звонко вторит ее смеху.

— Что вы, что вы, Марианна? — пугается Костя. — Я же не для отметки. А просто так, для вас… — Он окончательно тушуется.

А Женя не сводит с него влюбленного взгляда.

Провожать гостей Роман не стал — только до лифта. Вернулся к себе.

Гости давно ушли, а он и не знает — светло или темно сейчас на улице. Наверное, уже стемнело, выходить в другую комнату не хотелось. Они ушли к свету, на простор улиц, а он остался один, как осел в стойле, в своей комнате без окон, наедине сам с собой.

И ему нечего сказать себе. Решительно нечего. Был обычный разговор, а почему-то остался неприятный осадок. И ощущение, будто наткнулся на степу и все идет, идет, спотыкаясь, чтобы обойти, обогнуть ее, а конца у стены нет.

Очевидно, недосказанность и вызывала прилив этого приглушенного раздражения. Женя опять была против него. В чем же дело? Неужели виновата несовместимость точек зрения? И из-за этого она постоянно уходит от него, выскальзывает в самый последний момент. Он готов был возненавидеть себя. И ее.

Смотрит на тебя — заодно с тобой. Все в ней кажется ясно, чисто, знакомо, близко. Вся высветилась, как солнышко на ладони. Ты даже рот разинешь от удивления — но нет, уж лучше не обманываться на сей счет. Она не такая. Умеет стоять на своем. И ни за что на свете не хочет уступить ему ни в чем, ни на полмизинца.

Он и не требует от нее уступок. Пожалуйста. Он за то, чтобы она оставалась при своем мнении, а он — при своем. Это не мешает ему. Но почему же она прямо-таки восстает каждый раз против него?

Сегодня, кроме открытого разговора, был еще один — без слов, взглядами. Как бы он звучал, если перевести его на язык слов, припомнив, что каждый из них говорил раньше? Ну-ка, пофантазируем.

Марианна. Мальчики, все равно надо верить. Не верить — последнее дело. Даже когда отчаянно, безнадежно трудно, все равно надо верить — так не бывает, чтобы не осталось хоть самой маленькой соломинки, за которую можно ухватиться и которая все-таки вызволит из беды, пропасти или отчаяния.

Только никогда не просите пощады. Не унижайте себя. У подлецов нельзя просить пощады.

Костя. А мне просто интересно наблюдать и делать выводы. Я все понимаю, да, да, понимаю. Отчего так оживлена Женя, и почему скуксился Роман, и почему на Марианну временами нападает такая отчаянная задумчивость. Виной всему гибельные для всего сущего «чуйства». Если хотите сохранить бодрость духа и хорошее настроение, не поддавайтесь им. Держитесь. За землю. Или за воздух. Что одно и то же, с точки зрения химии или физики.

Женя. А я ничего не понимаю. Ей-ей, не понимаю. Даже голова кругом идет. Ну, чего ты, Роман, добиваешься? Чего тебе надо? Почему ты не хочешь быть, как все? И вообще ты как-то странно смотрел сегодня на Марианну. Нет, я ничего. Просто со стороны это кажется немного подозрительным.

Роман. А вы видели мышь в ловушке? Или, как она там зовется, в мышеловке. Нет? Посмотрите в мои глаза. В них только слабый отблеск того, что у меня в душе. Сумятица и полное расстройство рядов. Войска то в панике разбегаются, то готовы сражаться до последнего вздоха.

Глупо, правда? Наверное, не так. Чего не придет на ум, когда тебя всего лихорадит, как при тропической малярии!

Роман машинально взял в руки гитару, глухо звякнули струны. Мир полон звуков. Только здесь, в комнате без окон, идеально тихо. Но все равно, он пытается верить, что сквозь космос к нему летят звонкие золотые бубенчики весенней капели. Все ширится и ширится, заполняя Вселенную, гимн необъятной, всечеловеческой любви, которая поглотит все и в которой без остатка растворятся и исчезнут сомнения, тревоги, несбывшиеся надежды, горечь, боль — все, все, все…