Гойда - Джек Гельб
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Всё отдалялись фигуры, и разговор их доносился короткими обрывками. Слова, произнесённые и без того низким тоном, уж вовсе не были слышны. И хоть не знал Иван, о чём толкует государь с советниками своими, уяснил вновь – ныне думы государя далеки от дел Кашиных.
– Уж выбрал царь великий слуг, что ближе прочих нынче при дворе. Как видишь, – с каким-то уродливым сочувствием вздохнул Булатов с неровной бородой, – не до тебя великому царю и князю всея Руси. И не до брата твоего.
От этих слов Иван взвился. Взгляд его в тот же миг преисполнился гнева.
– Не смей и говорить о том, чего не ведаешь, – сквозь зубы процедил Кашин.
– Да легче, княже, легче! – опричник взмахнул руками своими, унимая жестом пыл Ивана. – Тут во время службы нам было видение, будто бы оклеветали братца-то твоего. И мы, грешники, должны искупить вину свою, ибо поступились мы совестью своей на службе нашей нелёгкой.
Гнев на лице князя Кашина сменился замешательством.
– О чём же ты? – произнёс Иван.
– Так будто сам не смыслишь? – усмехнулся Булатов, да опричники подхватили смех тот.
– Нет в сердце моём жажды да стремления к тяжбе меж бояр за власть да любовь царскую, – Иван мотнул головой. – Жажду лишь суда праведного над братом моим.
– Что ж, жди суда праведного от Басмановых али Вяземского, – пожал плечами Булатов. – Ныне царь им вверяет боле власти, нежели кому-либо.
– Умолкни, Иван. Ты в шаге от заговорщества, – отрезал Кашин и боязливо оглянулся через плечо.
– А Басмановы, того гляди, и преступили ту черту, – просто ответил опричник, да и кашлянул, заглушив окончание своих слов.
Иван свёл брови пуще прежнего, но эти речи пробудили в нём странное влечение, с коим совладать не мог он ни разумом, ни сердцем. Заметив ту перемену, продолжил опричник:
– Ежели сердце твоё жаждет праведного суда, отчего же не жаждешь ты его для каждого из нас? Отчего же не жаждешь ты праведного суда над самими Басмановыми хотя бы? – спросил опричник.
Уже не преграждал пути он Кашину к лошади, да тот и не шёл к ней. Медленным шагом расхаживал он по скрипучему снегу, не сводя взгляда с князя.
– Али есть за ними что, за что судить их? – спросил Иван и тотчас же обернулся через плечо.
– Так тем и служим государю, что сыскиваем воров да прегнуснейших предателей великого царя и отечества нашего, – с усмешкою ответил мужчина, переглядываясь с иными опричниками.
Те вторили улыбками да переглядывались меж собою.
– Отчего же сами не доложите государю, что подобрались к нему лукавые? – спросил Кашин.
– Так, княже, иной раз благое дело со стороны сочтётся великим злодейством, – чуть ли не с печалью вздохнул Булатов, почёсывая бороду. – Ведь что сочтёт великий государь, коли изложу я ему доводы свои? Не иначе, жажду власти лишь да положения Басмана этого проклятого. Не станет он и слушать да велит за ревностную зависть заковать в железо али вздёрнет, а то и похужее что. То ли дело, благородный князь Кашин обличит злодея! Не имеешь же ты никакой выгоды с того!
– Складно излагаешь, – вздохнул князь, – да уж второй день жду, кабы обратиться к государю о судьбе брата моего, да всё без толку. Видать, пиры с любимцами своими во главе ныне у царя.
– То-то нам и на руку, – усмехнулся опричник. – Нынче пир будет в честь святого праздника. Гойда, ты и объявишь, да при всех, что Басманов сущий вор?
– Так доводов до того нет у меня… – вздохнул Кашин.
– Так есть они у нас, – опричник потёр руки свои да жестом велел наклониться ближе князю. – Что, дескать, окажется, что краденое сыщется в покоях опричника его любимого али сынка его?
Понизил голос он настолько, что Иван едва мог слова различать, да как дослушал, отпрянул он от опричника, едва ли не с ужасом на лице.
– Неужто?.. – спросил Иван.
– Всё так, княже, всё так! – кивнул Булатов.
* * *
Плясуны дурашливо кружились в ритме музыки, что лилась от гуслей, балалаек да дудок, заводные трещотки стрекотали, заглушая скверные мысли. Пестрящий хоровод клубился атласными лентами да мелкими бусинами из крашеного дерева и меди.
Подле государя занимали места князья Хворостинин, Вяземский да Басман-отец. Опричники ближнего круга государева вели меж собою прешумную беседу, в то время как Басман-сын резвился средь ряженых дураков. Фёдор вступал в пляс со скоморохами, и удаль его молодая раскрывалась во всей красе. Лёгким шагом, точно и не касался он вовсе земли. Среди ярких масок с искривлёнными минами лицо его, белое и живое, обрамлённое волнами чёрных как смоль волос, то отворачивалось, уклоняясь от шуточных выпадов, то вновь обращалось ко свету.
Как музыка стихла, дабы смениться новым размерным ладом, Фёдор запрокинул голову, убирая с лица пряди, глубоко вздохнул, переводя горячее дыхание своё. Уж не танцевал да лишь насвистывал мелодию, коей занялись гусляры. Подойдя к столу, Фёдор поднял чашу с вином да сел спиной ко столу, закинув ногу на ногу. Поднеся питие к губам, он припал к чаше и испил из неё большими глотками. Бросил взгляд он через стол, выглядывая своего друга-чужеземца. Улыбка тотчас же озарила его лицо – немец знал толк в винах и хлебал так, что не уступал опричникам.
Фёдор обернулся вполоборота, оглядывая застолье, да и взглянул мельком на государя. Иоанн сидел на троне. Роскошная шуба ниспадала на пол. Густой мех теплел лоснящимися отблесками в свете факелов да свечей. Руки его покоились на подлокотниках. На перстах величественно мерцали в горячих отблесках крупные камни в золоте. Взгляд Иоанна хранил многое молчание, но выражение лица не было ни мрачным, ни удручённым, каким государь становился ближе к вечеру, снедаемый тревогами. В этот вечер государь был покоен и даже весел. Порою тот или иной куплет пропевал он вместе с остальными, но лишь вполголоса, низко и тихо, не предаваясь той забаве сполна.
Много более увлечён был царь созерцанием сего веселия, оттого и преисполнялся благодатной радостью, что несло с собою и сладкое вино. Следил государь и за разговором Басмана, Хворостинина да Вяземского – всё спорили меж собою, даже в пустословие впадали. Речи те улавливал государь вполуха.