Николай Чуковский. Избранные произведения. Том 1 - Николай Корнеевич Чуковский

большую птицу с хищным клювом да еще неудержимее разговаривал во сне. Ведущего своего он больше никогда не покидал и защищал Рассохина в бою с каким-то вызывающим бесстрашием. Замечаний Байсеитову Рассохин больше не делал, и Лунин не раз подмечал, что, когда он взглядывал на Байсеитова, в глазах его появлялось выражение, похожее на жалость.

Жалел Байсеитова и Лунин. У него было ощущение, что Байсеитов не выдержал перегрузки и где-то там, внутри, сломался. Му́ка, которую все они испытывали от сознания, что враг зашел так далеко, ненависть к врагу, ежеминутная возможность смерти, чудовищное утомление — все то, что делало их собраннее и молчаливее, заставляло его метаться, говорить много и невпопад, петь о гибели со славой, мечтать о вольной охоте, о каком-то неслыханном удальстве.

Байсеитов был влюблен в Хильду, и все знали об этом, и Хильда знала.

В сущности, вся любовь Байсеитова выражалась только в том, что он не отрываясь смотрел на нее за завтраком, обедом и ужином. Беленькая, легонькая, такая непохожая на него, большого и черного, она, видимо, казалась ему чудом. До войны он, вероятно, умел бы ухаживать за ней как-нибудь иначе, но теперь у него не было времени и, главное, сил. Он был очень утомлен, тени усталости лежали на его похудевшем лице под большими глазами. Он только смотрел на нее, сидя на стуле, смотрел с напряженным и мрачным восхищением, поворачивал голову, когда она двигалась с тарелками вокруг стола. Она чувствовала его взгляд и иногда тоже посматривала на него — со смущением, испугом и жалостью в светлых простоватых глазах.

Он погиб в первых числах октября, погиб отважно, защищая Рассохина. Они вдвоем летели вдоль северного берега Финского залива, между Лисьим Носом и Сестрорецком. Шел моросящий дождь, в трехстах метрах ничего нельзя было разглядеть. В этом мокром сумраке их выследили «мессершмитты». Внезапно вынырнувший «мессершмитт» атаковал самолет Рассохина с хвоста, и Рассохин был бы сбит наверняка, если бы Байсеитов опоздал хотя бы на ничтожную долю мгновения. Но Байсеитов не опоздал, он застрелил немецкого летчика; «мессершмитт» нырнул и, крутясь, пошел вниз. Теперь Байсеитову следовало бы оглянуться, но он, всегда оглядывавшийся, на этот раз оглянуться не успел. И второй «мессершмитт», которого он не видел, напал на него сзади, убил его и исчез в дождевой мгле.

Два самолета, один за другим, упали на широкую прибрежную отмель, на холодный, мокрый песок. Их разделяло всего несколько сот метров. Несмотря на дождь, они горели так жарко, что сбежавшиеся бойцы пехоты долго не могли приблизиться к ним.

Вернувшись на аэродром, Рассохин сел в полуторатонку и сразу уехал. За ужином Хильда плакала. Слезы опять собирались у нее на подбородке, и она опять не могла вытереть их, потому что руки у нее были заняты тарелками.

Рассохин вернулся поздно ночью и, мокрый от дождя, вошел в кубрик. Никто еще не спал.

— Похоронили? — спросил Кабанков.

Рассохин кивнул.

— Теперь нас пятеро, — сказал он.

С этого дня сплошь пошли дожди, аэродром размок, желтые листья неслись в ветре, и налеты немецкой авиации почти прекратились.

2

К середине осени немцы наконец поняли, что штурмом взять Ленинград невозможно.

В начале сентября они дошли вплотную до городских окраин, но с тех пор не продвинулись ни на сантиметр.

В течение семи недель они ежедневно бросали на город сотни бомбардировщиков и не добились ничего. Они обстреливали город из крупных орудий, одна танковая атака следовала за другой, подходили все новые, свежие дивизии и втягивались в битву, а Ленинград стоял, как прежде.

Немцы не верили, что их остановили. Они воевали уже два года, они, маршируя, покорили всю Европу, и их никто еще нигде не останавливал. Они упрямо продолжали атаковать, но это приводило только к тому, что армады их самолетов редели, танки превращались в груды железа, дивизии изматывались и таяли.

В октябре началось наступление немцев на Москву, и шло оно не так, как хотелось бы гитлеровскому командованию. Чем ближе они подходили к Москве, тем сильнее было сопротивление, которое им приходилось преодолевать. По их планам, Москва давно уже должна была быть взята, а они даже не подошли к ней. Они несли громадные потери, резервы их истощались, приближалась зимняя стужа. И они прекратили штурм Ленинграда и, сняв с Ленинградского фронта почти всю свою авиацию, перебросили ее к Москве, в помощь своим наступающим войскам.

Разумеется, немцы вовсе не отказались от мысли овладеть Ленинградом. Они решили справиться с ним другим способом, казавшимся им безошибочным.

Не одолев воинов, защищавших Ленинград, они теперь рассчитывали одолеть мирное его население.

Продукты в городе начали исчезать с сентября. В октябре по карточкам уже ничего, кроме хлеба, не выдавали. И хлеба выдавали столько, что Слава одним махом съедал все, что полагалось на всю их семью на два дня.

Соня не сразу поняла, что это означает. Ей, увлеченной крышей, бомбоубежищем, казалось, что это что-то временное, не имеющее значения. Дома у них были еще кое-какие запасы крупы и картофельной муки, оставшиеся с маминых времен, и заведовал ими дедушка. Он по-прежнему каждый день готовил обед, и обед этот теперь состоял из одного трудноопределимого блюда — не то суп, не то каша, не то кисель. Впрочем, с каждым днем блюдо это все меньше походило на кисель и на кашу и все больше на суп.

— Дедушка, еще! — говорил Слава, мгновенно вычерпав ложкой свою тарелку.

Дедушка наливал ему еще.

— А ты, дедушка, отчего не ешь? — спрашивала Соня.

— Ну вот! Я на кухне наелся, пока готовил, — отвечал Илья Яковлевич.

И Соня верила ему.

Хлеб дедушка делил на части и выдавал каждому по кусочку — утром, в обед и вечером. Соня и Слава съедали свои кусочки мгновенно, пили горячий чай без сахара и бежали куда-нибудь: у них всегда было много дела.

Если бы Соню в те последние дни октября спросили, голодает ли она, она удивилась бы. Конечно, ей очень хотелось есть, очень. У нее было постоянное ощущение пустоты внутри, тоскливое и тянущее и никогда ее не покидавшее. Но она привыкла к этому ощущению, почти не замечала его, и ей даже казалось, что всегда так и было.

Запасы у дедушки кончились, и он теперь варил суп только в те дни, когда что-нибудь выдавали — сухие овощи или капустные листья. В остальные дни он говорил:

— Лучше пейте чай.

И они пили чай.

Дедушка стал молчалив. Он теперь подолгу с каким-то странным выражением смотрел в лица