Медведь - Мария Ануфриева

Ровно через четыре минуты врач попросил меня идти за ним. Я уже было пошла, а потом вернулась, наклонилась и еще раз поцеловала – как тогда, на перроне, вернулся и поцеловал он.

С икон, стоявших у изголовья кровати, беспомощно смотрели святые. За спиной беспомощно хлюпал носом врач.

– Это точно конец?

– Точно, – он всхлипнул и кивнул.

Он еще говорил какие-то вполне понятные мне тогда слова и даже пытался объяснить на пальцах, почему кровь уже не поступает к мозгу, но я ничего не запомнила. Я смотрела на него снизу вверх и видела, что, конечно, он не плачет, это было бы странно, но в глазах у него стоят слезы.

Хорошо, что именно он, а не заматеревший Бегемотик, работал в тот день. У профессионалов не может быть слез, и у Бегемотика их для нас не было, потому что для тех, кто слишком часто видит смерть, она давно равна яблочному соку. Ему просто неоткуда взять такую диковину, как слезы. А без них мне было бы совсем невыносимо.

– Он умирает. Еще утром, когда я принял смену, у него начало падать давление: было шестьдесят, теперь уже сорок. Мы колем ему препараты, которые напрямую разгоняют сердце, но давление снова падает до сорока и ниже. Это конец. Но сколько это продлится, я не знаю.

Он записал мой телефон и обещал позвонить, когда все закончится. Мне не разрешили остаться в палате с Медведем. С теми, кого любишь, надо быть рядом до конца, но оказалось, что сидеть около умирающего можно только в кино про другую жизнь. Ту, где для крайне тяжелых и умирающих больных есть отдельные палаты. Где уважают смерть человека, потому что уважают жизнь.

Я попросила врача собрать стоявшие возле кровати иконы и фотографии, чтобы они не валялись потом в реанимации, а когда Медведь будет умирать – совсем умирать, – сказать ему за меня, что я очень его люблю. В ответ он неопределенно и печально еще раз хлюпнул носом, и было понятно, что об этом его часто просят родственники крайне тяжелых больных, а он врач, разве его это дело – шептать слова любви покойникам.

Ждать в коридоре, зная, что Медведь умирает в двух шагах за стеной, но к нему больше не пустят, было невыносимо. Поехала домой. Зашла в пустую комнату. Села на кровать. Кругом так и не убранные новогодние гирлянды и елка.

С полки на меня смотрели две смешные коричневые зверюги китайского происхождения. Как часто бывает, определить, кто это, не представлялось возможным: не то мишки, не то мышки. Я подарила их Медведю на День всех влюбленных, когда мы познакомились.

Эти зверьки были связаны одной нитью, и когда их оттягивали друг от друга, один произносил писклявым женским голосом: «Я люблю тебя!» – на что другой отзывался басом: «И я люблю тебя!». Потом резинка вновь соединяла их.

Когда мы ссорились – неизменно по моему почину, для желанной остроты чувств, – я все время воображала в пылу придуманных обид: вот когда совсем разойдемся, я демонстративно, у него на глазах возьму ножницы и разрежу эту соединяющую нить. Это будет символом нашего полного расставания.

Не то мишки, не то мышки давно перестали разговаривать, нить-резинка между ними растянулась, но по-прежнему была цела, и они висели на отдалении друг от друга. Они были не рядом, но и не врозь, связанные одной нитью. И не будет больше поводов разрезать ее.

Я положила зверьков рядом с собой на кровать, изо всей силы сжала в ладони иконку, откинулась на подушку и закрыла глаза. Чудо должно произойти.

15:00. Врач не звонил. Если телефон молчит, значит, Медведь еще борется и чудо возможно.

Днем врач так и не позвонил, и к вечеру мы снова поехали в больницу. Несмотря на утренний разговор и прощание, я все еще верила. Может… может, он все-таки не умрет?

Ожидая врача, я по привычке мерила шагами коридор. Уже не возле дверей реанимации, где толпились ставшие знакомыми люди и веселая компания с яблочным соком, купленным по рекомендации Бегемотика. Долетал смех, утверждающий, что это твоя жизнь остановилась, а вообще-то жизнь идет своим чередом. Среди них мне было не место, и я бесцельно и бездумно ходила от одной белой стены до другой, напряженно вглядываясь в выходивших врачей.

Чтобы скоротать мучительное ожидание, разговаривала с ним:

– Медведь, не умирай, держись. Ты только не умирай, Медведь!

Врача не было, звонка тоже.

18:30…

– Эта история не про нас, – объясняла я большому больничному окну, глядящему на маленький заснеженный двор большой больницы. Объясняла как другу, рядом с которым провела столько времени. Как самому близкому, самому родному человеку, способному выслушать и понять, потому что роднее его никого теперь и нет.

Упершись лбом в холодное стекло, я пыталась объяснить ему, что происходит что-то странное, не то, что должно быть. И может быть, я просто сплю? Это не наша жизнь, я не хочу такой жизни, хочу вынырнуть из этой реальности. Хочу вернуть время назад и все изменить. Вот хоть взять да и выбить чашку из его руки тогда, когда он, стоя возле кофе-автомата, договаривался о встрече. Он же такой неуклюжий. Он и не понял бы, что это сделала я. Горячий кофе зальет телефон, они созвонятся только через час, а билетов на хоккей уже не будет. А если и будут, разве нельзя развести их в Ледовом дворце с бровастым однокурсником, и тогда Медведь успеет на свою электричку и, возможно даже, у него хватит денег, чтобы уехать на ней.

Как же отменить всю эту нелепость, его бесшабашность, такое количество людей возле него в ту ночь, каждый из которых был прав в своей маленькой роли. Только пьеса получилась грустная, и если бы она шла на сцене, то участники постановки могли бы выйти перед опускающимся занавесом: поправить фуражки, встряхнуть чубом, повторить на всякий случай: «Мы ничего не помним». Выйти и развести руками: так уж вышло, ничего не попишешь, никто не хотел.

Никто не обязан возиться с выпившим человеком, а то, что он может быть самым добрым, светлым, не корыстным, наивным и очень-очень нужным кому-то, не столь и важно.

За окном опять закружилась метель, и хлопья снега полетели в стекла.

– Не может он умереть вот так, просто, в этот серый день. Глупость какая… Сыну еще двух лет нет, он даже не запомнил папу. Я не говорила тебе про него. В больничной Вселенной у меня не могло быть ребенка. Потому что если бы он был, я бы давно сошла с ума.

Знаешь, я даже не попрощалась с ним, когда бежала на поезд, чтобы очутиться здесь, в этом коридоре. Не попрощалась, чтобы не пугать, ведь до этого мы ни разу не расставались. А потом отодвинула на задворки памяти, потому что должна была не думать о нем, если хочу вернуть ему отца. Звонки родителей, дрожащими голосами рассказывающих о том, что он ест, сколько часов спит и гуляет, старалась тут же забыть.

Кто-то там совсем маленький поел борща и спрашивал, когда вернутся мама с папой. Ко мне это не имеет никакого отношения. Я должна выжить тут сама и отобрать у смерти Медведя…

Скажи мне, разве можно потерять отца в год и девять месяцев? Вот так, на ровном месте? Встретился с друзьями и не вернулся.

Самое страшное – он его помнить не будет. Мой сын не будет знаком со своим папой. Как тебе это, а? Ты понимаешь, не будет знаком… Ты это понимаешь? А Медведь любит его больше всего на свете!

Знаешь, он так ждал рождения сына! Ехал через весь город ради того, чтобы сапоги на моих ногах застегнуть, только бы я через свой живот не наклонялась.

Знаешь, сколько планов у него было: книги читать, в кружки водить. Знаешь, они машинки вместе чинят. Ганы крутят. Что такое ганы? Ах да, ты же ничего-ничего не знаешь, это гайки. Малыш-то еще не говорит толком, но первое слово уже сказал четко, и это слово было – папа.

Знаешь, Медведь всегда боялся лечить зубы, даже с уколом. А когда родился сын, перестал бояться. Он говорил мне: вот я закрываю глаза и представляю его улыбку – самую счастливую улыбку на свете. А когда видишь перед собой лицо малыша, уже не страшно, не больно и вообще не важно, что с тобой происходит, потому что есть он, и это главное. Может, он и жил все эти дни потому только, что где-то в оставшейся живой части его мозга навсегда запечатлелось лицо маленького сына. Может быть, там, на шоссе, два часа до приезда в больницу он помнил о нем, помнил его улыбку, потому и выжил?

Знаешь, наш сын проснулся и заплакал в ту ночь, в 4:30 утра. И плакал долго. Пока Медведь лежал на встречной полосе 686 километра Московского шоссе с разбитой вдребезги головой. Пока его друзья однокурсники мирно спали после выпитого. Пока водитель сбившей «Скорой» развернулся и освещал тело фарами, чтобы его не раскатали ехавшие по встречной полосе машины. Пока ждали взрослую «Скорую», которая имеет право оказывать помощь. Пока ждали вызванный из города реанимобиль, потому что обычная «Скорая» не может везти тяжелого больного. Пока два с лишним часа сдавленный гематомами мозг умирал, когда счет шел на секунды, а больница скорой помощи была в двадцати минутах езды. И не врачи, конечно, виноваты, спасибо им, что довезли его, живого. И никто не виноват, ну просто стандарты оказания помощи у нас такие. Не в кино же живем.