Трагическая идиллия. Космополитические нравы - Поль Бурже

— Корансез прав. Как он любит ее!..

— Да, теперь он счастлив… А завтра?..

О, завтра! Молодой человек и не думал об этом страшном и таинственном завтра, неизбежном возмездии за все наши сегодняшние грехи. А «Дженни» шла все вперед своим быстрым, укачивающим ходом по бархату этого моря, теперь совершенно свободного. «Далила» и «Альбатрос» скрылись уже в голубой дали; исчезли и берега. Еще несколько вздохов машины, несколько поворотов винта, и кругом плывущего судна оставалась только колеблющаяся вода да неподвижное небо, на котором солнце опускалось уже к западу. Какие поистине божественные часы бывают в конце дивного зимнего дня в Провансе, когда вечерний холодный сумрак не успел еще остудить воздух и покрыть темнотой весь пейзаж.

Теперь все остальные гости яхты спустились в столовую, и казалось, что влюбленная чета осталась одна во всем мире на плавучей террасе, среди веток и аромата цветов. Один из корабельных слуг, подобно проворному и молчаливому духу, поставил перед ними маленький чайный столик с серебряным прибором, на котором красовался фантастический герб, присвоенный Маршем и блестевший на чашках и блюдцах: мост, перекинувшийся аркой над болотом — Arch on Marsh[19].

Эта игра слов, вроде той, которая дала имя яхте, была начертана большими буквами под гербом. Мост на гербе был золотой, болото — из черни, а фон — серебряный. Американец вовсе не заботился о нарушении геральдических правил и истолковывал такое сочинение тремя словами: черный, красный и белый — цвета его флага. А сам герб с девизом в его воображении означал, что его железная дорога, известная смелостью своих мостов, спасла его от нищеты, изображенной тут болотом!

Наивный символизм, который гораздо более подходил бы к арке грез, перекинутой в настоящую минуту для влюбленной четы поверх всякой житейской грязи. Импровизированное чаепитие окончательно придавало этому мимолетному мгновению какую-то интимную прелесть, как будто они устроились своим домом и живут вдвоем душа в душу, наслаждаясь невозбранно каждодневным счастьем быть вместе. Несколько минут они наслаждались своим одиночеством, не говоря ни слова, а потом молодой человек попробовал вслух выразить это впечатление уютности:

— Какие сладкие минуты! — сказал он. — Такие сладкие, о каких я и не мечтал! Подумайте, если бы это было наше судно и если бы мы могли так ехать много-много дней, вы да я, я да вы, никого кроме нас двоих… И ехали бы мы в Италию, которую мне хотелось бы посмотреть только с вами, или в Грецию, где зародилась ваша красота. Какая вы красавица, как люблю я вас!.. Господи! Если бы этот час никогда не кончился!..

— Дитя! Все часы кончаются, — отвечала Эли, полузакрыв свои темные глаза, в которых экзальтированная речь молодого человека вызвала искры страсти.

Как будто сердце ее сжалось почти скорбно от прилива нежности, и потом, в силу реакции, она продолжала с грацией и почти с резвостью молодой девушки:

— Моя старая гувернантка-немка постоянно говорила, показывая мне на птиц в парке Заллаша: «Надо походить на них и, как они, довольствоваться крошками…» Правда, в жизни только крошки и попадаются… Но я поклялась, — продолжала она, — что не позволю вам, не позволю нам впасть в страшное уныние.

Она подчеркнула последние два слова, нежно намекая на одну фразу, которую они не раз произносили, расставаясь, которая имела уже определенный интимный смысл в их нежных разговорах. Наклонив голову, она повернулась к столу и начала наливать чай, промолвив:

— Ну, теперь умненько напьемся чаю, и будем благодушны, как добрые бюргеры моей родины…

С этими словами она протянула одну чашку Отфейлю. Принимая чашку, молодой человек промешкал несколько мгновений, касаясь своими пальцами изящной и нежной ручки, которая протягивала ему прибор с шаловливой грацией, столь обольстительной у истинно влюбленной женщины.

Эта простая ласка заставила их обменяться взглядом, в котором сталкиваются, сливаются, тонут одна в другой две души, наэлектризованные страстью. Они снова замолчали, чтобы этим молчанием продлить и глубже проникнуться впечатлением их взаимного лихорадочного пыла, который так опьянял их в атмосфере морских запахов, смешанных с ароматом роз, под несмолкающий лепет полусонной волны, которая убаюкивала их своим томным шумом.

Чтобы понять, какие интенсивные токи вызвала эта простая ласка у молодого человека и молодой женщины, надо заметить, что они пока не были еще любовником и любовницей в полном значении этого слова. Наивная Луиза Брион уехала тогда из Канн немедленно, чтобы не быть свидетельницей неизбежного, с ее точки зрения, падения своей дорогой и неразумной подруги. Но если бы она подозревала настоящую суть этих странных отношений, то, быть может, еще попробовала бы бороться.

В течение пятнадцати дней, протекших со времени неожиданного признания госпожи де Карлсберг, влюбленные сто раз повторили друг другу про свою любовь, обменялись поцелуями, в которых изливается вся душа, даже письмами, такими же безумными, как эти поцелуи, — и все же не отдались друг другу вполне.

Это только в книгах не бывает промежутка между моментом, когда влюбленные говорят: «Люблю», и полным обладанием. В действительной жизни дело идет совсем иначе. Это отлично знают все кокетливые женщины, равно как и все влюбленные с деликатным чувством, у которых сердце не развращено ни тщеславием, ни распущенностью и для которых невозможно вкушать блаженство высшей ласки при известной грубой обстановке.

Эта природная стыдливость у Отфейля еще усиливалась робостью, свойственной людям его типа, романтичным и чистым, которые доживают третий десяток, а про чувственность знают только по редким встречам, вызывающим немедленное отвращение и упреки совести. Эти стыдливые натуры стремятся, хотя и не вполне преуспевают в том, сохранить девственность для первой настоящей любви, и когда наконец встретятся с этой любовью, то их объемлет страшный ураган, совершенно их парализующий. Непреодолимый природный инстинкт заставляет их перед женщиной, которую они любят страстно и идеально, мечтать о ласках, подобных ласкам павших созданий, и эта ассоциация образов оскорбляет их любовь, как недостойная профанация.

Несмотря на интимность, которая за эти две недели становилась все страстнее, Пьер не дерзал просить любовного свидания у этой женщины, беззащитно отдавшейся ему, заговорив с ним с трогательной откровенностью страсти. Чтобы обмануть бдительность каннского светского круга, в котором укрыться труднее, чем где бы то ни было, необходимо было прибегнуть к свиданиям в меблированных комнатах в Ницце или Монте-Карло, одна мысль о которых возбуждала его отвращение.

Но разве могла она, совсем отдавшись, быть связанной с ним более прочными узами, чем после первого поцелуя в тот первый час? Когда она сказала ему: «Мы любим друг друга», рука в руку и очи в очи, — он склонился к ней, изнемогая от блаженства, от которого готов был умереть, и губы их слились!..

Глядя на нее в эту минуту, на этой пустынной палубе яхты, Пьер дрожал всем своим существом от одной улыбки этих губок: он все еще чувствовал на своих губах их нежное и жгучее прикосновение. Видя ее такой стройной, молодой, с грудью, дрожащей от нервного возбуждения огневой натуры, он вспоминал, с какой порывистостью привлек ее к себе в саду виллы Гельмгольц через два дня после первого признания…

За разговором она незаметно привела его к чему-то вроде бельведера, скорее к портику с двумя рядами мраморных колонн, откуда открывался вид на море и на острова. В середине четырехугольный кусок голой земли представлял клумбу, сплошь засаженную гигантскими, свободно разросшимися камелиями. Ковром покрывали пол красные, розовые и белые широкие лепестки, облетевшие с веток, блестящие и гладкие, как осколки мрамора. А рядом в густой, залитой светом листве сверкали такие же красные, розовые и белые цветы. Тут он во второй раз держал ее в своих объятиях, прижав еще крепче…

И еще крепче, в забытом уголке дивной виллы Элен-Рок в Антибе… Там выпала одна из редких минут, когда она могла совершенно отрешиться от оков своего сана. Такая красивая, такая стройная, пришла она, вся в мальвах, по дорожке, окаймленной синими цинерариями, желтыми анютиными глазками и большими лиловыми анемонами. Кругом кусты роз наполняли воздух ароматом, напоминавшим аромат этой минуты. Они сели рядом на белую скамейку под черными соснами с красными стволами, которые поднимались над маленькой синей бухтой по серым утесам, и он прижал свою голову к сердцу обожаемой спутницы… Теперь стоило ему только взглянуть на ее молодую грудь и ему казалось, что он слышит биение ее сердца и осязает щекой дивную форму этой груди.

Все эти воспоминания, переплетаясь еще с другими, такими же живыми и возбуждающими, сливались с экстазом настоящей минуты, который наконец дошел до того, что Пьер почти не в силах был выдерживать его. Мощная волна подымала его и неудержимо влекла к тому часу, когда Эли вся будет принадлежать ему. И он чувствовал, что час этот близок.