Место встречи - Левантия - Варвара Шутова

— Ну как же вы их не узнали! Вот он — Березин, а он — Тимошенко, — ядовито заметила Арина, — а я Любовь Орлова, но другая.

— Очень приятно. А теперь о неприятном: я смотрю, что и у меня, и у товарища Березина кончилось пиво. Так что мы сейчас сходим за еще, а в это время товарищ Любовь поправит товарищу Тимошенко манжеты — они слегка широковаты.

— За ваш счет. Мы пока без гонораров сидим, — строго сказал Цыбин. Асмодей хотел что-то возразить, но не успел — Цыбин поволок его к ларьку.

Оставшись наедине с Давыдом, Арина вновь смерила тоскливым взглядом его даже не начатое пиво. И поймала его столь же грустный взгляд на своем мороженом.

Они переглянулись.

— Махнемся не глядя? — шепнул Шорин заговорщицки.

— Ага, — так же шепотом ответила она.

Быстрым движением они свершили обмен — и принялись наслаждаться.

Когда вазочка и кружка были уже пусты, вернулся Цыбин. С двумя кружками пива, мороженым, но без Асмодея.

— Куда ты дел преданного поклонника своего таланта, а тем более — Особого? — спросила Арина.

— Написал для него записку директору театра. А пока он благодарил — сдал его постовому, — Цыбин говорил равнодушно, но краем глаза смотрел, оценили ли слушатели. И, кстати, расставил принесенное правильно: Арине пиво, Давыду — мороженое.

— За что? — удивилась Арина. — Мирный псих, никому не мешал…

— Твои бимбарики? — Цыбин помахал перед Ариной золотыми часиками на тоненьком браслете.

— Мои… — Арина растерялась.

— Извини, конфисковал у товарища Асмодея в процессе, чтоб по делу не прошли. А то сама знаешь — потом долго их получить не сможешь. Но и без часов там хватало…

— А зачем он Особого-то изображал? — удивилась Арина.

— Чтоб мы уши развесили. Это тебе Особые — просто люди, ну и нам, понятное дело, а вообще мы — диковинка. Цирк уродов, считай.

— А потом слухи ходят, мол, Особые — главные бандиты, — зло сказал Шорин.

— Ну слушай, если бы все Особые были белые и пушистые — наш отдел не имел бы смысла, — резонно заметил Моня.

Все трое замолчали и задумались — каждый о своем.

Голоса мертвецов

— Давы-ы-ы-ыд! Угадай, кто твоя золотая рыбка, исполняющая любое желание в разумных пределах? — сияющий Моня несся по коридору УГРО.

Арина поморщилась. Она привыкла, что сотрудники говорят громко. Ревущий бас Якова Захаровича весь день сплетался с визгливым фальцетом Клима, мощным контральто Цецилии Цезаревны, секретаря УГРО и генератора слухов всего города, нудным протяжным тенором Васько и нестройным, но громким хором рябчиков. Но Моня, интеллигентный куртуазный Моня, который вопил, как ужаленный, — это было выше Арининых сил.

— Мануэль Соломонович, чему вы так радуетесь с утра пораньше? — спросила она со всей возможной суровостью.

— Помните, Шорин ныл, что его тут обделяют и за эксперта не держат? Так вот, теперь вы этого нытья больше не услышите!

Арина улыбнулась. Шорин как-то обмолвился, что вот и у Арины, и у Бачея, и даже

у Тобаровских есть свои кабинеты, а он вынужден обитать в одном помещении с Ликой и Моней.

Арина тогда пыталась объяснить, что, во-первых, Шорин по большей части работает на месте преступления, а в УГРО только штаны просиживает, а во-вторых, кабинетики-то слова доброго не стоят — крохотные, темные, воздуха нет, зато все звуки слышны.

А вот Моня, услышав от друга хоть что-то, напоминающее пожелание, начал действовать. И выбил-таки у Цецилии Цезаревны заветный ключик от крохотной комнатки по соседству с Арининым кабинетом.

Давыд, схватив ключик, чуть не расцеловал Моню, а открыв комнатенку, всплеснул руками, как мальчишка, получивший рождественский подарок.

Арина удивилась. Комнатенка была, кажется, втрое меньше даже Арининой, да еще и завалена каким-то хламом.

Моня с Давыдом, даже не пытаясь изображать, что работают руками, выкинули хлам на улицу, просто указывая глазами траекторию.

В кабинете остались только печка, табуретка и письменный стол, которые, оказывается, скрывались под грудой хлама.

Шорин развалился за столом, оглядывая свои владения.

— А вы, товарищи, по какому вопросу ко мне? — спросил он высокомерно у стоящих в дверях Арины и Мони.

Моня захлопнул дверь — и они с Ариной наконец-то рассмеялись.

— Вот заметь — сплошная польза: и Давыд довольный, и мы с Ликой сможем спокойно покурить, не выбегая на улицу. Сейчас-то ладно, а зимой — будет актуально.

— Моня, ты наивный романтик. Думаешь, он долго в этой клетушке высидит? Все равно будет торчать или у вас, или у меня на диване, или в приемной.

— Понимаю, но мне хотя бы будет, куда его послать.

Шорин зашел к Арине где-то через полтора часа.

— Там весь стол забит какими-то бумагами. Возьмите, на растопку пригодится.

Он небрежно кинул бумаги в сторону Арины. Арина поймала их, мельком глянула — и замерла.

Маринкин почерк Арина узнала бы из миллиона других. Да кто угодно узнал бы. Смесь русских, латинских, еврейских и арабских букв — Марине, кажется, было все равно, откуда буква, лишь бы читалась похоже на то, что она хочет написать. Говорила она так же — на множестве языков вперемешку.

В детстве ее, вырывая друг у друга из рук, воспитывали четыре прабабушки — лезгинка, немка, украинка и еврейка. Каждая требовала, чтобы в ее присутствии Марина говорила только на ее языке, каждая закармливала единственную правнучку лакомствами и сказками своего народа.

Когда Марина подросла, а бодрые старухи одна за другой сошли в могилу, Марина уже сама выучила еще десяток языков. Просто между делом. Когда Арина как-то восхитилась ее лингвистическими талантами, Марина только рукой махнула: «Ничего такого. Просто ищу отличия. Если поймешь, чем отличается китайский от абхазского, — считай, оба и выучила. Легко».

В этом была вся Маринка. Когда они впервые встретились, вместо «здрасьте» Маринка протянула руку и спросила:

— «Я несчастна сирота, отворяю ворота», а чем было в вашей версии?

— Ключиком, замочеком, шелковым платочеком, — без запинки ответила Арина, — а как еще?

— Аленьким платочком, маленьким цветочком, ключиком кованым — платочком разрисованным… Да много чем. Вы где-то тринадцатого-четырнадцатого года? И родились в Левантии?

— На Рождественской.

— Ага… А вот родились бы года на три позже — была бы уже не несчастна сирота, а убога сирота. А лет на пять раньше